Письма Высоцкого и другие репортажи

Кохано?вский Игорь Васильевич

Вот почему я считаю, что коммунистическая утопия — главное зло, мешающее нам жить, двигаться вперед, тянущее нас назад,

в прошлое. И пока наше общество не освободится от этого зла («империя зла» только мимикрировала, сохранив свою суть), надеяться на лучшую долю, на достойную человека жизнь — нереально, бессмысленно. Такая надежда — тоже утопия. Поэтому я и возвращаюсь вновь и вновь к этой теме, стремясь помочь хоть еще одному человеку освободиться от большевистского обмана.

Вот таким вступлением я предваряю следующий репортаж.

Гамлетовский вопрос мучает сегодня многих коммунистов. Одни, не щадя себя перед судом своей совести, открыто вынося себе жестокий приговор, как это сделали академики Богомолов и Тихонов, выходят из

партии. Другие, которым Александр Николаевич Яковлев на последнем съезде КПСС бросил спасительную соломинку, ухватившись за нее, остаются в рядах бывшего «авангарда». Среди последних меня интересуют, конечно, «инженеры человеческих душ». Потому что, при всем при том, «соломинка» Яковлева — все-таки изобретение партийного работника, интеллектуального, умного, но, повторяю, партийного. Для него во всеуслышание заявить, что коммунистическая идея — это миф, утопия и что по-прежнему верить в нее неразумно и опасно,— это все равно, что, извийите за богохульство, церковнослужителю сказать о неверии в Бога. А вот для писателя, не обремененного, скажем так, должностной обязанностью следовать «святости» партийной идеи, всегда есть возможность усомниться в ней. Тем более, что подвергать все и вся сомнению — это его прямой профессиональный долг, а никак не вероотступничество.

Из недавних писательских выступлений на эту тему меня заинтересовали два опубликованных в августе 1990 года в «Литгазете»: Артема Анфиногенова и Александра Боброва.

Я хорошо помню тех, кто вступил в партию во время войны. И абсолютно согласен с Анфиногеновым, когда он пишет о летчиках-коммунистах той поры, единственной привилегией которых было — «первыми подняться на штурмовку самой трудной цели... Те, кто давал мне рекомендацию,— продолжал писатель,— на кого я равнялся и старался быть похожим, платили за свою партийность жизнью».

И с этим нельзя не согласиться. А вот со следующим абзацем... Но сначала приведу его: «Все силы, которые у меня есть, я употреблю на то, чтобы партия, в рядах которой я состою, была достойна отданных за ее идею жизней».

Увы, глубокоуважаемый Артем Захарович, этого, к сожалению, уже никогда не произойдет. Не произойдет хотя бы потому, что партия, совершившая столько преступлений против собственного народа, никогда не сможет отмыть свою «идею» от крови безвинно

убиенных. И вы, и ваши погибшие фронтовые друзья, думается, никогда бы не вступили в нее, зная тогда все то, что мы знаем о ней сегодня. Или я ошибаюсь? Но неужели вы вступили бы в партию, провозгласившую насилие и террор... нравственными ценностями? Неужели бы вы вступили в партию, лгавшую народу на каждом шагу на протяжении всей своей истории? Вы и ваши фронтовые друзья были обмануты сталинской пропагандой. Вам внушали, что вы сражаетесь за правое дело. «Но дело наше оказалось неправым. В этом трагедия моего поколения»,— напишет Виктор Платонович Некрасов 40 лет спустя.

Судя цо всему, Артем Анфиногенов думает иначе: «Все, меня рекомендовавшие и погибшие потом, все мы, люди фронтового поколения, принадлежим, по хорошему определению Александра Николаевича Яковлева, к партии идеи, а не к партии власти. Если ты в партии идеи, надо до конца делать дело, в которое ты веришь».

Вот она, та самая соломинка, о которой я упомянул вначале. Итак, давно знакомая коммунистическая идея: свобода, равенство, братство... Позвольте, но неужели и сегодня еще надо доказывать, что это — миф, утопия, красивая, привлекательная, но, к сожалению, неосуществимая мечта? Цивилизованный мир давно уже проанализировал и доказал несовместимость этих трех прекрасных самих по себе ценностей. Потому что, скажем, свобода предпринимательства сразу создает неравенство. А если есть неравенство, то о каком братстве может идти речь?

Но Артем Анфиногенов твердо убежден, что «эта идея не сегодняшнего дня, она — вечная», поэтому он и остается в КПСС.

У Александра Боброва нет такой твердой уверенности в своей правоте, как у

его старшего товарища по партии. Он колеблется. (Его статья так и называется: «Я — колеблюсь».) У него нет ясности. Как нет такой ясности, по выражению Боброва, и «у совестливого, не карьеристского большинства». Именно к такому он причисляет и себя.

О чем же рассуждает совестливый коммунист после XXVIII съезда? А вот о чем: «...Глубина бездуховности, судя по всему, будет про-вально увеличиваться: я не вижу при самом внимательном чтении ни одного программного пункта, позволяющего надеяться на партийную поддержку духовного и нравственного спасения народа. Например, во всех докладах прошлых съездов литературе уделялось высочайшее внимание и творцам ее давались генеральные указания. Ладно, от мнимого почета или, как модно выражаться, приоритета, ушли. А что взамен?»

А взамен, оказывается, ничего. Нет «ни одного программного пункта», и «генеральных указаний» нет, и ни слова о «материальной

базе литературы и искусства...» Вот что озадачивает Боброва. Задавшись еще несколькими недоуменными вопросами, он ставит самый крамольный: «Зачем тебе (это он к самому себе обращается) та партия, которая ведет яростные споры о партийном имуществе, собственной полиграфической базе, но не понимает, что ее база — вся литература и культура?»

Да, не зря закончил Бобров аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС. Принципы «партийного руководства литературой», как он сам признается, ему хорошо знакомы. И это чувствуется. «Вся литература и культура», и никак не меньше,— вот какой, оказывается, должна быть БАЗА партии. И, невдомек выпускнику Академии, что результатом «партийного руководства» и стала та глубина бездуховности, о которой он сокрушается. Невдомек ему, что «духовное и нравственное спасение народа» не только не нуждается в «партийной поддержке», а находится от таковой в противоположном направлении.

А еще, видимо, невдомек Боброву, что иногда о чем-то написанном лучше не вспоминать. Кто бы знал, кроме друзей и знакомых, о брошюре «Партийное руководство литературой», выпущенной недавним аспирантом? Тираж-то, небось, небольшой. Ну, написал и написал, чего вспоминать, тем более, что, по признанию самого автора, «сейчас некоторые страницы ее читаются как бред». Так нет же, не только вспомнил Бобров эту брошюру, но и процитировал этот бред, размножив его миллионными экземплярами «Литгазеты». Приведу и я эту цитату: «Под благотворным воздействием ленинских идей, опираясь на богатый опыт КПСС в руководстве литературой и искусством, коммунистические и рабочие партии социалистических стран добиваются все новых и новых успехов в области развития художественного творчества».

После этой цитаты из брошюры следует авторский комментарий к приведенному отрывку: «Полное отсутствие предвидения, конечно, ведь это в 1986 году писано!»

Вот как учат в партийных академиях: заведомую ложь можно, оказывается, именовать «отсутствием предвидения»...

Александр Бобров вспоминает, что вступил в партию «сознательно, с верой в правое дело, чувствуя долг, гражданский и семейный». В недавнем разговоре о своем фильме «Так жить нельзя» Станислав Говорухин назвал тех, кто вступал в КПСС при Брежневе, абсолютно безнравственными и глубоко циничными людьми, ибо они уже понимали, в какую партию вступают. А может быть, Бобров этого не знал и не видел? Трудно в это поверить, так как все знали и все видели.

И тут мне хочется привести отрывок из статьи Николая Александровича Бердяева «Духи русской революции»: «Жутко в наши дни

читать слова Верховенского: «В сущности наше ученье есть отрицание чести, и откровенным правом на бесчестие всего легче русского человека за собой увлечь можно». И ответ Ставрогина: «Право на бесчестье — да эти все к нам прибегут, ни однрго там не останется!» И русская революция провозгласила «право на бесчестье» и все побежали за ней». Так писал Бердяев.

А я осмелюсь только добавить — «побежали»... с «верой в правое дело». И до сих пор бегут.