Письма жене и детям (1917-1926)
Шрифт:
В Москву ехали впятером, не считая Маринушкина: я, Гринфельд, Туров=27 (заместитель Стомонякова) и еще один "красный директор" с женой, Уханов=28, едва не умерший в Берлине от аппендицита, возвращался после очень тяжелой операции, и потому я взял его в свой вагон. Из Берлина выехали в 5.45 дня, в 9 ч[асов] вечера на другой день были в Риге, на след[ующий] день утром на границе в Себеже, а еще на следующий, в 12 дня, - в Москве; словом, от Берл[ина] до Москвы всего 2 1/2 суток; я даже не совсем доволен такой быстротой, раньше, бывало, успеешь выспаться и хорошенько позаниматься, а тут не успел разложить бумаги, и уже Москва.
На вокзале встретили, как водится, свои комиссариатские, с Сонечкой и Грожаном во главе. Приехал домой, взял ванну и в 1 час дня уже был на заседании Совнаркома, вступив немедленно в бой с Наркомфином и другими по злободневным вопросам: началась
Впечатление от самой Москвы хорошее. Как-то еще больше порядка, на окнах магазинов больше товара, вечерами освещение всюду, особенно по сравнению с полутемным мрачным обнищанием Германии. Что касается дел советских, то я еще, конечно, не вполне вошел в курс, но в общем положение тоже удовлетворительное. Конечно, налицо большой экономический и хозяйственный кризис, ошибки финансовой и внешней политики дают себя знать, между прочим, громадным несоответствием высоких цен на предметы промышленного производства по сравнению с низкими ценами хлеба и сельскохоз[яйственных] продуктов=29. В результате получается ограбление мужика, которому почти не из-за чего увеличивать запашку, ибо он ничего не может купить за проданное зерно, а вследствие плохой покупательной силы деревни и промышленность не может встать на ноги, нет сбыта, нельзя нагрузить полностью фабрику и завод; а работая с малой загрузкой они, естественно, производят слишком дорогие продукты. Главным выходом тут д[олжен] б[ыть] внешний заем, кредит на восстановление крестьянского хозяйства, т. е. перемена курса внешней политики - словом, тешешь тот же кол на тех же головах и с тем же успехом. А воз, тем не менее, тихо, вперевалку, то застревая в канаве, то вновь вылезая на ухабистую дорогу, все же кое-как движется вперед и вперед, ибо история - за нас, даже несмотря на все наши ошибки.
В общем, полагаю, мы понемногу идем все-таки на улучшение и так как до весны едва ли что крупное может произойти в Евр[опе] и на наших границах, то, я думаю, всю зиму проживем спокойно.
В доме у меня тоже все в порядке, топливо есть и, по-видимому, всю зиму будет достаточно тепло.
Поэтому, милая маманичка, я вас с Людмильчиком жду сюда числу к 15-20 декабря. Полагаю, что к этому же примерно времени Стомонякову придется сюда приехать, и, если вы хотите, я думаю, вы могли бы в его сопровождении доехать до Риги, а туда я пришлю вагон, и даже, очень может быть, дядя Гера приедет туда вас встретить, так как он хотел бы повидаться с Наташей. Если Ге не поедет в Ригу, я пошлю туда Ив[ана] Мих[айловича], и вы доедете до Москвы великолепно. Здесь, я надеюсь, тоже будет неплохо: маленькие печурки во всех квартирах (кроме моей) убрали и, вероятно, можно будет иметь третью комнату без риска, что соседи вверху и внизу будут топить картоном и бумагой, наполняя ее едким дымом. Только вот лифт не действует, но, если принять во внимание, что квартира в одном этаже, то в общей сложности лазания по лестнице будет не много больше, чем в Лондоне. Насчет еды Васильевна относительно на высоте, ванна тоже есть.
Итак, миланчики мои, собирайтесь и приезжайте. Запаситесь теплыми вещами, обувью, не мешает взять дюжину кусков мыла и пр., а то здесь все это втридорога. Для меня привезите: 1) 3 мои сорочки крахмальные, 2) оставленные в одной из сорочек манжетные запонки, золоченые. Пожалуй, пару таких запонок можно было бы еще купить, но попроще, накладного золота или золоченых, но не золотых, 3) полдюжины запонок для воротничков - передних и столько же задних - каких, спросите Володю, 4) 1/2 дюжины коробочек с карандашными графитами у Swan'а, дабы они подошли к моему карандашику, подаренному Володей. Все остальное у меня есть, из белья разве лишь простых полотенец и, м[ожет] б[ыть], еще наволок.
Приезжайте, маманичка милая, непременно, вас тут уже ждут, я сказал Гермаше и Авелю, и они даже в ажитации по случаю вашего приезда. Погода еще неважная, но к вашему приезду, наверно, установится зима и будет хорошо. Работы у меня сейчас очень много, и я еще около 2 недель буду перегружен, а там понемногу войдет в норму.
Крепко всех вас, миланчики мои, целую. Стомонякову я пишу, чтобы он вам сообщил, когда именно он едет в Москву. Если это время вам не подойдет, вы, конечно, можете ехать и без него, в Риге вас если не Ге, то уж Маринушкин встретит во всяком случае, но тогда мне заблаговременно, примерно за неделю, телеграфируйте день вашего приезда в Ригу, чтобы я успел прислать Маринушкина и вагон заранее. Родным моим девочкам, Катабрашному и милой Любаше, придется, значит, домовничать. Ну, ничего, пускай приучаются, не все же у мамани под крылышком
Привет мой всем.
Ваш папаня.
No 86. Москва, 22 июня 1924 года
Милая дорогая моя маманичка!
После Вашего отъезда очень скучно и пусто стало у нас в доме, и я долго не мог привыкнуть к тому, что тебя уже нет и что, пойдя в столовую, я не застану там тебя в хлопотах около чайного стола, ну да и мухов по ночам у лампы никто уже не ловит. Надеюсь, впрочем, что мне недолго придется жить одному в этой пустыне и что примерно через неделю или дней 10 максимум я следом за тобой двинусь на запад.
Получил твои очень милые и ласковые письма с дороги, радуюсь, что хорошо едешь, и надеюсь получить в тот же день голландскую визу.
Дома у нас все благополучно, идет, как заведенные часы. Я принимаю исправно иод, дошел уже до 12 капель. Лид[ия] Вас[ильевна] исправно готовит мне блинчики и пр., словом, все как полагается. Дела свои привожу в порядок и надеюсь, что послезавтра, в четверг, по НКВТ у меня все будет кончено и задержка останется лишь за немецкой историей. Немцы же не шьют, не порют и явно думают нас взять измором=30.
Ну, пока до свидания, милый мой. Крепко тебя целую и очень нежно вспоминаю. Целую девочек тоже.
24 июня.
Сегодня окончили обсуждение доклада к[омисс]ии Фомина, обследовавшей заграничные торгпредства. Гора, как говорится, родила мышь:
комиссия ездила полгода, извела уйму денег, заставила на местах произвести множество всяких дополнительных работ, отчетов и проч., а из конечных выводов и предложений не осталось почти ни одного, и все пойдет своим чередом, как если бы никакой комиссии вообще не было. Таким образом, этот лишний камень с дороги убран, и с этой стороны препятствий к моему немедленному отъезду нет. Остается лишь немецкий инцидент. Впрочем, сегодня решено еще вызвать сюда Раковского и, чего доброго, мне придется его ждать. Но я надеюсь отделаться, все равно мое мнение им нужно лишь чтобы поступать наоборот, могут и без меня обойтись. Р[аковский], как кажется, зашел слишком далеко в своей уступчивости=31, и я не знаю, как ему удастся согласовать обещанное с тем, на что может пойти Москва. Теперь вот дело за немцами. От них ни слуху ни духу, и, я думаю, без нажима с нашей стороны они будут тянуть еще долго, а наши проявляют вялость, абсолютно непозволительную.
No 87. 31 июля 1924 года
Милая моя маманичка и золотые девочки!
Пишу это вам, уже сидя в вагоне по дороге в Берлин, откуда и пошлю это письмо дальше.
В конце концов я решил уехать в воскресенье, так как немцы не подавали никаких признаков жизни, а мне не век же их ждать. В пятницу днем был я у Рыкова и заявил ему, что в воскресенье крепко решил ехать.
Зашла речь о немецком конфликте. Я начал над ним подтрунивать и пророчил, что они в этом болоте еще просидят, пока не нажмут на немцев. Да как же мы можем нажать, если они не хотят? Велите Чичерину призвать посла и пугнуть его опубликованием переписки и нот и посмотрите, как он запляшет. Так и сделали, и действительно, эффект получился полный. Вначале посол стращал, что Берлин этого не потерпит, что это означает разрыв и может повести к падению кабинета и пр. Наши отчасти этому поверили и поэтому-то меня уговорили остаться еще хоть до вторника, чтобы вместе обсудить меры на случай разрыва. Но когда Ранцау увидал, что мы всерьез грозим опубликованием документов, то уже в субботу он пришел к Чичерину и протокол был подписан. Если бы нас послушали и сделали то же два месяца назад, конфликт уже два месяца назад был бы ликвидирован!
Вот чем вызвана была задержка моего отъезда: вместо воскресенья, я выехал в понедельник 28 июля.
Ну, други мои милые, я жду от вас известий. Пишите или телеграфируйте мне в Берлин, когда вы думаете выехать из Лондона, получили ли визу на проезд через Францию? Я думаю, встретиться нам лучше всего в Генуе или в Сан-Ремо? Я пробуду в Берлине, вероятно, дня четыре, если не будет чего-либо особенного, вроде переговоров и т. д., что выяснится с моим приездом и приездом Крестинского, который едет следом за мной (вероятно, дня через 2-3 после меня). Освободившись в Берлине, я поеду в Геную или Сан-Ремо: либо я буду вас там догонять, либо я буду там ждать, если вы позже моего приедете в Италию. Чтобы не потерять друг друга, имейте в виду, что Старков будет всегда знать мой адрес, и вы, уезжая из Лондона или приехав, например, в Геную, телеграфируйте Старкову, где, в какой гостинице вы остановитесь, а он не медля сообщит мне, и так мы установим связь между отцами и дитями. Очень я рад, предвкушая счастье увидеть, наконец, ваши родные морды и пожить вместе с вами на приволье.