Письма. Часть 1

Цветаева Марина Ивановна

Марина Цветаева

Теперь вспоминаю, смутно вспоминаю — и это глубок'o между нами! когда я решила книгу назвать «Ремесло», у меня было какое-то неизреченное, даже недоощущенное чувство иронии, вызова.

— «Ну посмотрим, чт'o за „Ремесло“!» И — в ответ все фурии ада и все сонмы рая!

Голубчик, Вы глубоко-правы, только Вы не так подошли, не оттуда повели атаку. Вы принизили понятие Ремесла, Вы же должны были вскрыть несоответствие между сим высоким понятием — и его недостойной носительницей.

Голубчик, Вы угадали интонацию, увидели — за сто верст! —

начало моей усмешки. — «Что же это за „Ремесло“?!» Я сначала не угадала, подумала, что Вы просто не знаете РЕМЕСЛА ПЕСНИ. Ваш вопрос был глубже моего ответа. Вы глубок'o-правы, я не могу этого от Вас скрыть, но это глубок'o между нами. Пусть остальные верят и умиляются! И стр'oят на этом — свое собственное ремесло!

_______

Теперь о делах:

«Драматические сцены» у меня могут быть готовы через месяц, — раньше ведь не нужно? В них войдут: «Метель», «Приключение», «Фортуна» и «Феникс» (последняя, т. е. одна третья сцена безграмотно и препакостно напечатана в Сов<етской> России под названием) «Конца Казановы». Вещь целиком — нигде не печаталась, как и «Приключение»).

Но «Petropolis» — по-новому? [1308] И в России? Боюсь за корректуру, — страдаю от опечаток! [1309]

Самое главное для меня устройство «Земных Примет» (книга записей). Это — ходкая проза, хотя бы из дурного любопытства публики к частной жизни пишущих. (Публика будет обокрадена, но ведь она же этого не знает!) Это — сейчас — забота моих дней, эта книга мне надоела, я от нее устала, это мое второе я, и нам необходимо расстаться.

1308

«Petropolis» — кооперативное издательство, основанное в 1918 г. в Петрограде. В 1922 г. открыло отделение в Берлине. Большинство своих книг печатало по новой орфографии.

1309

— От Гржебина, конечно, ничего. (Приписки на полях.

Дальше — поэма «М`oлодец» (новая, моя последняя большая стихотв<орная> вещь). Отклоняясь от дел, — Вы наверное моего русского русла не любите, одежда России мешает Вам видеть суть. Об этом разговор впереди, покамест скажу Вам, что это об упыре, что в эту вещь я была влюблена, как в сон, что до сих пор (полгода назад кончила!) не могу смотреть на черную тетрадку, ее хранящую, без волнения. Это — grande passion, passion [1310] — в чистом виде, со всеми попранными человеческими и божескими законами. С ней я не тороплюсь, издать ее хочу безукоризненно.

1310

Большая страсть, страсть (фр.).

И — важнейшее из дел: сейчас в Берлине некий Игнатий Сем<енович> Якубович, человек к<оторо>му я обязана выездом своим из России, моя давняя дружба и вечная благодарность. Мне необходимо окликнуть его. Не возьметесь ли Вы переслать ему в миссию прилагаемый листок. Из Праги это сделать невозможно. Письмо можете прочесть, «лояльное». Хорошо бы узнать, на какой срок он в Берлине (хотя бы по телефону), тогда бы я Вам прислала для него книги, к<отор>ые Вы, м. б., через посыльного бы отправили. (Здесь сов<етская> миссия — зачумленное место, не знаю, как в Берлине.)

Это прелестный, прелестный человек, и у меня сердце разрывается

от мысли, что он может заподозрить меня в забывчивости, или в еще худшем. Это один из тех «врагов», за которых я многих, многих «друзей» отдам!

(NB! Деньги на посыльного приложу, не укоряйте в мелочности, это — мелочи, к<отор>ые не должны вставать между людьми!) Но до посылки книг мне нужно узнать, в Б<ерлине> ли он еще и на сколько. М. б. сообщите открыточкой?

Мой новый адр<ес>:

Praha, P.P. Dobrichovice, Horni Mokropsy, c. 33, u Pana Grubnera.

_______

Прилагаемый листок оторвите, запечатайте и отправьте. Если невозможно — уничтожьте.

Шлю Вам дружеский привет, если увидетесь с Люб<овью> Мих<айловной> Э<ренбур>г, скажите ей, что пишу на днях, люблю и помню.

МЦ.

Р. S. Вы можете никому не давать читать моих писем? Я «сидеть втроем» совсем не умею.

Мокропсы — Прага, 14-го — 15-го июля 1923 г.

Друг,

Откуда у меня это чувство умиления, когда я думаю о Вас? — Об этом писать не надо бы. Ни о чем, вообще, не надо бы писать: отложить перо, впериться в пустоту и рассказывать (насказывать!) А потом — пустой лист — и наполненная пустота. Не лучше ли?

(Впрочем пустота — прорва и никогда не наполняется. В этом ее главное достоинство и — для меня — неотразимейший соблазн!)

Но одно меня останавливает: некая самовольность владения, насилие, захват.

Помните, у Гоголя, злой колдун, вызывающий душу Катерины? [1311] Я не злой колдун и я не для зла вызываю, но я вызываю, и я это знаю, и не хочу этого делать втайне. Только это (некий уцелевший утес мужской этики!) и заставляет меня браться за перо, верней: помогает мне, тут же, с первой строки, не бросать пера!

Я говорю правду.

1311

«Страшная месть» из «Вечеров на хуторе близ Диканьки».

_______

Продолжаю письмо из Праги, — из другого дома и из другой души. (И вы, неизбежно: «и другими чернилами!») [1312]

Пишу в рабочем предместье Праги, под нищенскую ресторанную музыку, вместе с дымом врывающуюся в окно. Это — обнаженная жизнь, здесь и веселье — не на жизнь, а н'a смерть. (Кстати, что такое веселье? Мне никогда не весело!)

Дружочек, у меня так много слов (так много чувств) к Вам. Это — волшебная игра. Это полное v'a banque [1313] — чего? — И вот задумалась: не сердца, оно слишком малое в моей жизни! — может быть его у меня вовсе нет, но есть что-то другое, чего много, чего никогда не истрачу — душа? Не знаю, как его зовут, но кроме него у меня нет ничего. И вот этим «последним»…

1312

Начало письма (кроме даты и приветствия) написано лиловыми чернилами, а остальное — синими).

1313

Ва-банк (фр.).