Письма. Часть 1

Цветаева Марина Ивановна

Мой адрес: Анненская ул<ица>, дача Редлих.

Адрес д<иректо>ра:

Феодосия, Директору Мужской Гимназии

Сергею Ивановичу Бельцман.

Р. S. Директор сам знал папу и очень трогательно о нем говорил. Я просидела у него часа 3, ела апельсины, говорила об „Уединенном“ и пересмотрела всех кукол его трехлетней дочери — счетом 60. Это все искренно и с удовольствием. Он ужасно милый.

ЭФРОНУ П. Я

Коктебель, 6-го июня 1914 г., пятница

<В Москву> [318]

День августовский тихо таялВ вечерней золотой пыли,Неслись звенящие трамваи,И люди шли.Рассеянно,

к<а>к бы без целиЯ тихим переулком шла,И, помнится, — тихонько пелиКолокола.Воображая Вашу позу,Я всё решала по путиНе надо ли, иль надо розуВам принести.И всё приготовляла фразу— Увы, забытую потом! —И вдруг совсем нежданно, сразуТот самый дом!Многоэтажный, с видом скуки— Считаю окна — вот подъезд.Невольным жестом ищут рукиНа шее крест.Считаю серые ступени,Меня ведущие к огню.Нет времени для размышлений.Уже звоню!Я помню точно рокот громаИ две руки мои, к<а>к лед.Я называю Вас. — „Он дома,Сейчас придет“.Пусть с юностью уносят годыВсё незабвенное с собой,— Я буду помнить все разводыЦветных обой,И бисеринки абажура,И шум каких-то голосов,И эти виды Порт-Артура,И стук часов.Миг длительный по крайней мере,К<а>к час. Но вот шаги вдали,Скрип раскрывающейся двери…— И Вы вошли.— „Ну, что сейчас ему отвечу?О Cyrano de Bergerac!“— И медленно встаю навстречу,Уже к<а>к враг.Но было сразу обаянье— Пусть этот стих, к<а>к сердце прост!Но было дивное сияньеДвух темных звезд.И их, огромные, прищуряВы не узнали, нежный лик,Какая здесь играла буряЕще за миг!Я героически боролась,— Мы с Вами даже ели суп! —Я помню несказанный голос,И очерк губ,И волосы, пушистей меха,И — самое родное в Вас —Прелестные морщинки смехаУ длинных глаз.Я помню — Вы уже забыли —Вы там сидели, я вот тут.Каких мне стоило усилий,Каких минутСидеть, пуская кольца дымаИ полный соблюдать покой.— Мне было прямо нестерпимоСидеть такой!Вы эту помните беседуПро климат и про букву ять?— Такому странному обедуУж не бывать!— „А Вам не вредно столько перца?“Я вдруг вздохнула тяжело,И что-то до сих пор от сердцаНе отлегло.Потерянно, совсем без целиЯ темным переулком шла,И, кажется, — уже не пелиКолокола.

318

Написано на двойном листе писчей бумаги в клетку. Нижний край второго листа оторван. Лист сложен втрое и надписан: «Пете».

Москва, 10-го июля 1914 г.

Я ушла в 7 часов вечера, а сейчас 11 утра, — и все думаю о Вас, всё повторяю Ваше нежное имя. [319] (Пусть Петр — камень, [320] для меня Вы — Петенька!)

Откуда эта нежность — не знаю, но знаю — куда: в вечность!

Вчера, возвращаясь от Вас в трамвае, я всё повторяла стихи Байрону, [321] где каждое слово — Вам. Как

Вы адски чутки!

319

П. Я. Эфрон был смертельно болен и находился в лечебнице, где около него дежурили родные (скончался он 28 июля).

320

от греческого petra — скала, каменная глыба

321

Байрону («Я думаю об утре Вашей славы…»

Это — единственное, что я знаю о Вас. Внутренне я к Вам привыкла, внешне — ужасно нет. Каждый раз, идя к Вам, я все думаю, что это надо сказать, и это еще, и это…

Прихожу — и говорю совсем не о том, не так.

Слушайте, моя любовь легка.

Вам не будет ни больно, ни скучно.

Я вся целиком во всем, что люблю.

Люблю одной любовью — всей собой — и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас.

Я любовь узнаю по безысходной грусти, по захлебывающемуся: „ах!“.

Вы для меня прелестный мальчик, о котором — сколько бы мы ни говорили — я все-таки ничего не знаю, кроме того, что я его люблю.

Не обижайтесь за „мальчика“, — это все-таки самое лучшее!

— Вчера вечером я сидела в кабинете Фельдштейна. На исчерна-синем небе качались черные ветки.

Вся комната была в тени. Я писала Вам письмо и так сильно думала о Вас, что все время оглядывалась на диван, где Вы должны были сидеть. В столовой шипел самовар, тикали часы. На блюдце лежали два яйца, ужасно унылых! Я все время о них вспоминала: „надо есть“, но после письма к Вам стало так грустно-радостно, вернее — радостно-грустно, что я, как Аля, сказала „не надо“.

— Вчерашнее письмо разорвала, яйцо сегодня съела. — Пишу сейчас у окна. Над зеленой крышей сарая — купол какой-то церковки — совсем маленький — и несколько качающихся веток. Над ними — облачко.

__________

Вы первый, кого я поцеловала после Сережи. Бывали трогательные минуты дружбы, сочувствия, отъезда, когда поцелуй казался необходимым.

Но что-то говорило: „нет!“

Вас я поцеловала, потому что не могла иначе. Всё говорило: „да!“

МЭ.

Р. S. Спасибо за рассказ о черном коте.

Москва, 14-го июля 1914 г., ночью.

Мальчик мой ненаглядный!

Сережа мечется на постели, кусает губы, стонет. Я смотрю на его длинное, нежное, страдальческое лицо и все понимаю: любовь к нему и любовь к Вам.

Мальчики! Вот в чем моя любовь.

Чистым сердцем! Жестоко оскорбленные жизнью! Мальчики без матери!

Хочется соединить в одном бесконечном объятии Ваши милые темные головы, сказать Вам без слов: „Люблю обоих, любите оба — навек!“

Петенька, даю Вам свою душу, беру Вашу, верю в их бессмертие.

Пламя, что ожигает меня, сердце, что при мысли о Вас падает, — вечны. Так неожиданно и бесспорно вспыхнула вера.

Вы сегодня рассказывали о Вашей девочке. [322] Все во мне дрожало. Я поцеловала Вам руку. — Зачем „оставить“? Буду целовать еще и еще, потому что преклоняюсь перед Вашим страданием, чувствую Вас святым.

О, моя деточка! Ничего не могу для Вас сделать, хочу только, чтобы Вы в меня поверили. Тогда моя любовь даст Вам силы.

322

У П. Я. Эфрона умерла маленькая дочь.

Помните: что бы я Вам ни говорила, каким бы тоном — не верьте, если в этом не любовь.

Если бы не Сережа и Аля, за которых я перед Богом отвечаю, я с радостью умерла бы за Вас, за то, чтобы Вы сразу выздоровели.

Так — не сомневаясь — сразу — по первому зову.

Клянусь Вашей, Сережиной и Алиной жизнью. Вы трое — мое святая святых.

Вот скоро уеду. Ничего не изменится.

Умерла бы — всё бы осталось.

Никогда никуда не уйду от Вас.

Началось с минуты очарования (август или начало сентября 1913 г.), продолжается бесконечностью любви.

Завтра достану Вам крестик.

Целую.

МЭ.

ЭФРОНУ С. Я

Александров, 4-го июля 1916 г.

Дорогая, милая Лёва!

Спасибо за два письма, я их получила сразу. Прочтя про мизинец, я завыла и чуть не стошнилась, — вся похолодела и покрылась гусиной кожей, хотя в это время сидела на крыльце, на самом солнце. Lou! Дурак и гадина!