Письма. Часть 1
Шрифт:
Погода чудная, яркая, жаркая. Вчера Ванда Александровна [291] привезла огромную корзину черешен, — я вспомнила о Вас.
Гудит автомобиль, — кто-то уезжает в Феодосию.
— Без Вас наша жизнь потеряла много остроты. Многое еще хотелось бы Вам сказать.
Всего лучшего, до свидания.
МЭ.
Коктебель, 28-го мая 1913 г., вторник
Милый Михаил Соломонович,
291
Сестра
Сегодня я узнала от Э<вы> А<дольфовны>, что Вы не приедете. Когда Вы это узнали, вспомнили ли Вы мое предсказание?
— Очень жаль! Вы застали здесь только предчувствие лета. А сейчас жара, синева. Мы будем ночью ходить в горы. Хорошо будет ночевать на воле! Разожжем костер, возьмем с собой чайник, черешен, увидим восход луны и солнца.
Ужасно, ужасно жаль. Вы, мне кажется, должны любить ночные прогулки и ночные костры. А знаете, когда костер самый лучший? Вечером, на закате, вернее, тотчас же после заката. Дым и розовое небо.
Сегодня приехала Bepa. [292] У нее на чердаке прелестно: везде шелковые шали, книги, из окна вид на море.
Пока я не знала, что Вы не приедете, я с радостью писала Вам, мне хотелось, чтобы Вы ничего не пропустили и, приехав, сразу жили дальше, как мы все. Теперь же я чувствую безнадежность все передать, сохранить Вас действующим лицом и тщетность моих частых писем. Когда Вы едете за границу?
Э<ва> А<дольфовна> в восторге от Пра, Пра в еще большем от нее. Ее подкупает и очаровывает откровенность Э<вы> А<дольфовны>, женственность ее переживаний. Недавно Э<ва> А<дольфовна> положила голову на колени Пра и воскликнула:
292
В. Я. Эфрон.
„Ах, Пра, какая Вы мудрая!“ — я бы не сказала. Она понимает все очень элементарно и многого, многого совсем не может понять. С Пра я совсем не могу говорить ни о своей жизни (внешне-внутренней), ни о своей душе. У нас с ней прекрасные отношения — вне моей сущности.
— Слушайте! Когда у нас будет дом в Тарусе, обязательно приезжайте. [293] Там липовый сад, два маленьких дома, коты, золотое вечернее небо и наше детство. Почему мне сейчас показалось, что Вам скучно слушать о детстве?
293
Вероятно, Цветаева и ее муж могли получить дом в Тарусе, где жила С. Д. Мейн
Вблизи широкая голубая Ока, плоты, у нас будет лодка. Есть еще грустный, грустный, серый, чахлый базар с режущей душу музыкой, почта с никогда не приходящими долгожданными письмами, а потом воля, синие дали, огромные луга, костры, небо.
Там очень грустно, почти невыносимо жить. Все кажется прошлым и сном. Главное я забыла: чудные часы со штраусовскими вальсами. Это уже почти смерть, такая острая и сладкая тоска, такая невозможность жить, что становишься тенью, гибнешь, уплываешь.
В этих часах — весь романтизм, вся боль обожания, вся жажда смерти, — вся моя душа.
Но это далеко, далеко.
Слушайте, если мы до тех пор почему-нибудь разойдемся, я уеду, и Вы один еще лучше переживете все, о чем я Вам писала.
До свидания, привезите мне что-нибудь из Мюнхена.
МЭ.
Коктебель, 7-го
Милый, как мне Вас жаль из-за проданного имения [294] и как дерзко, что Вы мне так долго не отвечаете. Je me partage entre ces deux sentiments. [295] Сейчас шесть часов вечера, за окном качается порозовевшая трава.
294
Катино — имение Гольдовских в Тверской губернии.
295
Колеблюсь между двумя этими чувствами (фр.).
Слушайте, что бы Вы сейчас ни делали, бросьте все: садитесь в вагон, из вагона — в экипаж, велите лошадям звенеть бубенцами, нюхайте гадкую траву (помните?), восторгайтесь показавшейся вдали башней Макса, — пусть она растет, и когда дорастет до естественных размеров, прыгайте с экипажа.
— Все это, конечно, мысленно.
Потом мы будем пить чай на террасе, — без конфет, но с радостью. А когда стемнеет, будем проявлять. (Сегодня мы три раза снимали море за Змеиным гротом.) Потом пойдем за калитку и увидим восход луны.
Ах, вчера было чудно! Огромная желтая луна над морем, прямо посреди залива, и под ней длинная полоса грозно-летящих облаков. Луна то исчезала, то вспыхивала в отверстии облака, то сквозила слегка, то сразу поднималась. Казалось, все летит: и луна, и облака, и Юпитер. — Все небо летело.
Говорили о конце света, и Вера боялась идти на свой чердак, где с потолка сыплется известка, а в щели врывается и воет ветер.
Мы с Сережей и Тюней — втроем — танцевали вальс.
Сегодня Сережа, Сокол и я были за Змеиным гротом, дальше того места, где я Вас с Сережей снимала. Мы взобрались на острую, колючую скалу и сидели, свесив ноги. Были огромные, бешеные волны.
Сейчас много черешен, — бедное мое волчье золото! Мы сегодня вчетвером съели девять фунтов. Пра перестала давать обеды, и мы теперь ходим в столовую на горе: Лиля, Сережа, Сокол, Маня Гехтман [296] (помните ночь после Халютиной? [297] Вы очень сердитесь на меня за записку?). Вера, Тюня, Копа и я. Остальные обедают в другом месте. В столовой мило и похоже на Швейцарию. Из одного окна вид совсем Швейцарский, из другого — напоминает Св<ятую> Елену: пустынные желтые холмы, за к<оторы>ми чувствуется океан.
296
Гехтман М. Л. — пианистка, близкая подруга Е. Я. и В. Я. Эфрон.
297
Халютина С. В. — артистка Московского Художественного театра, педагог.
Чтобы привести в ужас других обедающих, Сережа и Сокол рассказывают самые невероятные вещи: об острове Цейлоне, поездках на Циппелине, знакомстве с франц<узским> премьером и т. п. Сегодня они были обезьянами.
Да, у нас завелся новый француз: тоже сентиментальный, но еще не влюбленный в Лилю. Мы с ним собирали камешки, и я дала ему один — довольно гадкий. Он тотчас же сделал вид de la mettre sur son coeur (la pierre). [298]
298
Что прикладывает его (камень) к сердцу (фр.).