Письма
Шрифт:
Ну, о другом. С отцом моим я пока кончил вот как: жить в Воронеже все лето, заниматься делом, начать новую стройку в доме, кончить ее к осени, привести дом в такое положение, чтобы он платил доходу до семи тысяч рублей, из них он согласен давать мне в год тысячу рублей, и меня отпускает на все на четыре; иначе с ним делать нечего. Деньги вексельные согласился заплатить; они меня мучили всего более. Торговать скотом не хочет — это хорошо. Других условий сделать я с ним не мог, да и нельзя: все у него в руках, а у меня по справке оказалось — шиш. Хорошо бы, если б сдержал хоть это слово; он такой человек, что ему переменить его ничего не значить. Горе, если он меня снова подсечет. Хотел с ним ссориться больше, но, ей-Богу, как-то я для подобных ссор не способен; самому перед собой за него как-то неловко, и не хочется во мнении людей себя уронить; хоть оно ничего почти не значить, а все дурно; уж что принято, заведено — то надобно поддерживать лучше, чем
Живу теперь, однако, я очень порядочно, занимаю в третьем этаже на мезонине четыре комнаты: две маленькие, небольшую прихожую, приемную, другую гостиную и четвертую кабинет; комнаты без мебели, но свежие и чистые. Получил позволенье нанять мальчика, — и будь денег малую толику, то жить можно по-христиански. Один, свободен, никем не связан, делами торговли занимаюсь мало; много время свободного, хоть его и трачу чорт знает как глупо и праздно; но этому я сам виноват, а не кто другой. Что делать? Читать ничего не хочется, писать — и подавно; особенно это писание на ум нейдет, как оно мне опротивело. Почему-то жаль, что так уходить время, и рад, что ничего не делаю.
Вы говорите, что мои занятия отворили мне двери и там, и сям; так, это правда — двери отворили, но как? — вот вопрос. Не Христа ради ль? Пусть я ошибаюсь в этом, как сивый мерин, но в этой ошибке нет ли правды? У меня на поверке, на расчете строгом с самим собой выходить все иначе.
Если литература дала мне что-нибудь, то именно вот что: я видел Пушкина, жиль долго с Сребрянским, видел Станкевича, много захватил добра от вас и полюбил вас; знаю Щепкина, Мочалова; обязан князю Вяземскому; и много, очень много: не то теперь, что был, не тем буду, чем бы должен быть. Смотрю кое на что иначе, чем другие; понимаю вещи, как понимают их не все. Между своими братьями я чучело, но чучело другого рода; смешон, но только между ними. Конечно, это богатство — великое богатство. В хорошем отношении теперь с Василием Петровичем. Все это так, всего этого чересчур много; нельзя ни за что купить и сотой доли. Я все это знаю. Но, Виссарион Григорьевич, я человек, а у человека желаньям нет конца, они вечно неистощимы. Положим, увлекаться ими вполне не должно; но и остановить их не в нашей воле, они неудовлетворимы; а не иметь желаний — не иметь ничего. Я думаю, что ничего несчастнее на свете нет, как судьба бедняка, — и такого бедняка, которому добрые люди еще помогают: ничего не жди он, ни от кого не надейся помочи — и делу конец; он живет и терпит, и помочи не ждет; но кому люди помогли вполовину, тот уж по закону необходимости ждет больше, и его жажды напитать ничем нельзя. Чиновником я никогда не буду, — эта должность не по мне.
Вы ставите в пример мне Полевого. Полевой — спартанец, он живет, как жили они, — наслаждаясь природою, занимаясь искусством, и мучили до смерти и бесчеловечно своих илотов. Он иного сделал хорошего, а теперь крадет разные вещи, и хороший друг Булгарина. Вы говорите в письме много от души и искренно, но не сказали всего о моих недостатках; эти заметки всего нужнее, и, пожалуйста, скажите мне их все прямо и откровенно; лучше этого вы ничего мне не скажете. Я теперь самую горькую истину полюбил всей душой. Самый желудок мой переменился, — вместо сладкого варить лучше горькое; маслины прежде я терпеть не мог, с одной рвало меня, а ныне я обжираюсь ими и глотаю по полусотне; и если б попались на эти зубы устрицы, и с ними бы церемониться не стал. Кислое, горькое, соленое, уксусное сделалось моим любимым кушаньем.
Кланяйтесь от меня всем, кому кланяться можно. Всех людей, которых я люблю в Питере, осталось немного, и их в одну минуту можно перечесть по пальцам: вы, Вяземский, Краевский, Панаев, Языков, Одоевский, Комаров — вот и все. Простите ради Бога за долгое молчание; теперь мое положение немного улучшилось, — буду писать больше. Если вам не наскучить моя история с нею, я готов о ней писать много: кроме ее писать не о ком. Как я люблю вас — об этом ни в конце, ни в начале нечего больше и подписывать: люблю я вас, как больше любить никого на свете не могу.
Алексей Кольцов.
62
В. Г. Белинскому
22 июля 1841. Воронеж.
Милый Виссарион Григорьевич! Вы, я думаю, на меня сердитесь чорт знает как жестоко; более трех месяцев прошло, а я к вам ни слова. Долгое молчание досадно и оскорбительно; но выслушайте, как это все случилось, и вы на меня не станете сердиться нисколько.
Я, кажется, писал вам, что из Москвы я домой приехал как чужой. Отец принял другой характер, потому что его дрянные дела все кончены; и какие
Мать моя, — от которой нечего ни ждать, ни требовать. Сестра, девушка была очень порядочная, и много в ней было прекрасного, грациозного, святого; она кое-как почти выучилась по-французски, играть на фортепьянах, порядочно пела, жила со мною братски. Приезжаю, — она уж не та милая девушка, что была, а девушка мещанка стала. Фортепьяны брошены, французский язык забыть, пение затихло. Вместо этого она начала плесть кружева, вышивать шерстью; и она ужасно не рада моему приезду; думала, решительно я остаюсь в Питере; тогда бы она одна осталась, и дом был бы за ней — подлость, которую я не ожидал. Это все вместе меня бесило, мучило. В эту пору встречается эта женщина, о которой я вам писал
По самый отъезд свой из Воронежа уверяла, что она не чувствует, что она больна. Ужасно горько было мне провожать ее: она поехала к помещику в компаньонки, а все из того, что у меня денег нет ни гроша; будь в год пятьсот рублей — и она б жила в Воронеже сколько мне было б угодно. Она права, что уехала: чем же ей было жить? Не воздухом же питаться. Здесь я вполне почувствовал свое нищенство. Она поехала здоровая, а я остался больной. К лекарю, — и все прошло; только вслед за этим открывается боль в груди, потом распадение во всем организме. Убийственная испарина каждую ночь, желудок расстроился, открылся кашель желудочный, и я едва-едва уцелел живой — жизнь висела уж на волоске; но лекарь мой увидел, что худо, послал меня на реку Дон купаться. Я тотчас отправился за двенадцать верст от города к родственнику на дачу, и начал купаться, и купался два месяца с половиной; однако же, здоровье хотя немного улучшилось, но все еще весьма плохо. Купаться еще не кончил, но уж вода шибко холодна. Поправлюсь ли? Выздоровею ли? — Бог знает.
Вот почему я к вам и никому не писал, и ничего не читал и не читаю, и ничего не пишу, и не до писанья. Я только теперь и хлопочу об одной жизни. Придумываю, что бы к обеду вместе сделать по вкусу, пройду в кухню, так ли делают; пью траву, купаюсь, ем, сплю, хожу, лежу, ни о чем не думая, кроме пищи и жизни. Вот как прошло у меня лето. И это письмо к первым вам.
Не знаю, получили ли вы письмо, посланное мною в посту с одним немцем; адрес на имя конторы «Отечественных Записок», а он взял, да и отдал его на городскую почту; получили или нет, будете писать, пожалуйста уведомьте. С ним вместе я послал письмо князю Вяземскому и очень важное. Да, пожалуйста, при письме напишите адрес князя Одоевского. «Отечественные Записки» получаю исправно. «Современник» присылает Плетнев, а за что, Бог весть. Выздоровею — буду читать; ваши же статьи все до одной прочтены. Вторая статья о Петре Великом урезана вами много. Что это вам вздумалось так ее сократить? Более писать не знаю вам что и о чем. Не сердитесь, пожалуйста, за долгое молчание.
Любящий вас телом и душою
Алексей Кольцов.
63
В. Г. Белинскому
23 октября 1841 г. Воронеж.
Тысячу раз, милый Виссарион Григорьевич, благодарю вас за участие, которое вы так искренно принимаете в моем положении, и в котором я никогда не сомневался. Ваша благородная натура или любить всей душой, или ненавидит. Но ваше участие меня не обрадовало, но опечалило. Я писал вам обо всем, что у меня делается и что со мною делают, не для того, чтоб вас этим поразить, убивать и мучить, а потому, что у меня на душе мои дела отяготели, и мне их надо было куда-нибудь передать, чтобы хоть на время отвязаться от них, забыться. Передать — кому же? Кроме вас, у меня некому; ну, вот вам я и написал о них. С этих же пор между нами должно положить условие, что я должен к вам писать обо всем откровенно, как это и было до сей поры, — да иначе я не могу и сделать; — но чтобы вам обо мне не беспокоиться, не заботиться, не мучиться. Когда уж придет до последней крайности, тогда я сам к вам напишу и попрошу вас обо мне позаботиться.