Письма
Шрифт:
О вашей статье, ошельмованной цензурой, я знал тогда же, что она вами написана была не так, знал, что она была полна и что вы ни за что б не выкинули из нее одного слова, но что ее так обасурманила цензура. Но я намекнул вам об этом не так, потому что боялся за вас; я начал подумывать, чего не сделали ли дурного, а ваше долгое молчание каждую неделю более и более эту мысль мою утверждало, и меня до смерти мучила об вас неизвестность. Чорт знает, чего с нами не могут сделать! Ведь мы люди грешные; особенно теперь, в моей болезни, нужно хоть немножко укорениться мысли, хоть бы самой нелепой, — ну уж она от меня и не отстанет и начнет разрастаться более и более.
Не в добрый час я начал это письмо! Только я сяду, начну писать, кто-нибудь тотчас явится и перервет.
Я слышал: начал издаваться тетрадями Гете; будете писать, напишите, пожалуйста, кто переводить и какая цена? Я выпишу, если перевод хороший. Да напишите, как идут „Отечественные Записки“? Как поправляется Андрей Александрович? Развязаны ль долги? И на следующий год будут издаваться, как шли последние два года, или для сведения конца с концами? Это все меня весьма интересует. Но больше всего мне знать хочется, как идут ваши дела, так же ли, как прежде, лучше ли? Хорошая квартира и богатая мебель — знак улучшения. Но отколь она? — Не знаю.
В конце сентября был у нас в Воронеже Глинка Федор Николаевич с женою, проездом из деревни; просили меня шибко, чтобы я что-нибудь, но непременно послал в „Москвитянин“. Я сказал: теперь у меня ничего нет; болен, — не пишу. Но об вас и „Записках“ — ни слова; и я ничего не затевал.
Лермонтова убили до смерти, это старая новость; но она меня так сильно поразила, что до сей поры не выходить из думы. И жаль, и досадно: только что покажется, хорошо не успеешь полюбить, — как его и нет. Много мы в нем потеряли, незаменимая потеря! Наш один купец в одно время с ним жил на Кавказе, и он мне, приехавши оттуда, говорил, что у Лермонтова много в портфеле найдено после смерти стихов; одно из них он читал под названием „Чинар“. Скажите-ка Андрею Александровичу, не отыщет ли он этого портфеля.
Андрею Александровичу, Анне Яковлевне, И. И. Панаеву, Авдотье Яковлевне, А. А. Комарову, М. А. Языкову, Прокоповичу душевное почтение и низкой поклон.
Милому Василию Петровичу не пишу теперь письма особенного, первое потому, что не знаю, где он: в Питере ли еще, или уже уехал в Москву. Когда услышу, что он в Москве, тотчас напишу; а если еще в Питере это письмо его застанет, то я крепко жму руку и целую его. Жалею, что он скучает…….
Много тысяч раз прошу не сердиться за деньги; при первом удобном случае вышлю, душой благодарю за его „здравствуйте“. Люблю его чем дальше — больше.
Ну, теперь, милые мои, пришло сказать: „прощайте“; надолго ли, не знаю; но как-то это слово горько отозвалось в моей душе, но еще: „прощайте“, и в третий раз: „прощайте“! Если бы я был женщина, — хорошая бы пора плакать. Минута грустного горя, побудь хоть ты со мной подольше!
Всею душою вас любящий, весь ваш
Алексей Кольцов.
64
Кн. П. А. Вяземскому
24 октября 1841 г. Воронеж.
Добрый, любезный князь Петр Андреевич! Вы обязали меня давно и недавно, и вновь обязываете до такой степени, что я ничем и никогда не могу ни заслужить вам, ни заплатить и сотой доли. Ваше письмо, давно уже полученное мною, так полно искренности, участия, дышит такою теплотою, что я не мог долго писать к вам ни одного слова: вся душа моя была наполнена им, и я нарочно длил это наслаждение, не хотел нарушить святого очарования. Благодарю вас, добрый князь, тысячу раз благодарю за него, и миллион раз благодарю за спокойствие, которым пользуюсь я и мое семейство. Полиция нас оставила совершенно: дело, производившееся в Сенате, хотя им кончено не совсем, но прежнее его определение разрушено, и оно оттолкнуто в низшие инстанции года на два, на три, — и этого пока довольно. Есть еще делишка два самых старых; только они меня не тревожат нисколько.
С
Пришло поздно к вам письмо мое, по моей ошибке в немце (он у нас содержит пансион): при отъезде его в Петербург я даль ему письмо в руки, просил доставить вам лично, а он продержал его у себя; наконец, отдал на городскую почту. Мой немец в Петербурге растерялся, оплошал.
Глубоко вас почитающий и любящий вас всею силою души, вашего сиятельства покорнейший слуга Алексей Кольцов.
65
Кн. В. Ф. Одоевскому
24 октября 1841 г. Воронеж.
Ваше сиятельство, любезный князь Владимир Федорович! Опять я к вам с тою же просьбою, о которой я вас еще весною просил, когда уехал от нас губернатор Лодыгин. Говорили, вместо его будет (забыл уж кто), и я писал вам об нем письмо; дела изменились, и вместо его приехал на губернаторство его превосходительство генерал-майор фон-дер-Ховен, человек деятельный и умный. Об нем-то моя опять к вам просьба: нельзя ли меня познакомить с ним. У меня теперь к нему нет дел никаких, но, в случае нужды, я к нему пойти и не могу…
Особенно я боюсь нашего большого барина управляющего, бессребренного Карачинского. Он, приехавши из Петербурга, косится на меня косее прежнего, а у него в палате есть еще кой-какие отца моего старые делишки не кончены. Они пустые; но есть мастера из ничего сделать гору, и он их все заметно протягивает вдаль. Делайся все как должно, — хорошо. А если неровен час, — и я один здесь, без поддержки. Как идет управление в палате г[осударственных] и[муществ], сказать вам не могу; по приезде из Москвы, великим постом, было своих дел много; и в апреле сделался нездоров и до сих пор. Кроме этого, едва ли подобные вещи вам нужны; ведь в прошлый раз осталось же все безо всего, и слова святой истины не сдунули пылинки с черного дела.
Не знаю, как пойдет настоящий набор, а прошлогодний был самый бесчеловечный. Были жалобы — их никто не слушал. Кто больше обижен, тот больше остался виноват. А кто сие учинил, те все остались людьми благородными.
Ваше сиятельство, если не затруднить вас слишком моя просьба, то прошу вас покорнейше не оставить ее без внимания. Почитающий и любящий вас, вашего сиятельства покорный слуга Алексей Кольцов.
66
И. А. Малышеву
[Октябрь 1841 г. Воронеж].
Добрый и любезнейший Иван Андреевич! Я услышал, что у вас был батинька и П-н, старик, сегодня по утру: гости не в пору и едва ли по нутру. Не подумайте ж, ради Бога, что я их к вам снарядил. Правда, с месяц назад я говорил П-ным обратиться к вам в ту пору; они заняться этим почитали ненужным, лечили больного сам и немец, и залечили до того, что он теперь так плох, что, кажется, и сверхъестественная помочь уж не в помочь. Вчера была у них моя мать по долгу родства; больной спросил: что я? каков? Мать сказала: здоровеет, поправляется, слава Богу! Он так взбесился, что начал кричать, метаться, бить в грудь, просить жену, отца — достать денег. К Малышеву, скорее за Малышевым! давайте денег! Просить хватился, голубчик, да поздно! — прежде бы не жалеть денег! Зовут моего старика; условились сегодня быть у вас обоим, и были. Он мне дядя, да это не стоит полушки: у меня чужие — родные, свои — чужие; но мне жаль его, упрямца, не ради его, а ради семейства. И потому, когда я говорил им о вас, в то время помочь была еще возможна, теперь же, кажется, поздно. Но если вы себя обремените в такую, для вас хлопотливую и без этого, пору поездом к нему, то, ради Бога, не подумайте, что тут виновник я: телом и душою я чисть, и умываю по этому делу руки. А ваши посещения без получения вперед не оказались бы бесплодными!