Письмена нового времени (CИ)
Шрифт:
Говоря о современной молодой поэзии, лучшее средство (именно его избрал Кукулин) — пользоваться различного рода глубокомысленными метафорами, проводить аналогии, сравнения, например, с серебряным веком. Исходя из задач сравнения, легко обнаружить больше точек сходства, чем различий. Да и особый кастинг можно устроить: одни подходят, другие нет.
Структура антологии имеет сверхзадачу — отразить современный литературный ландшафт — “комбинацию многих несогласных точек зрения”. При этом необходимость потребления этого продукта очень витиевато и наукообразно обоснована. Кукулин говорит, что “современная русская поэзия, особенно молодая, регулярно оценивается как замкнутая, “тусовочная”, маргинальная, разрушающая традиционную эстетику”. Традиция, сбившаяся в кучу ссылок, цитат, каких-то аллюзий,
Составители этой замысловатой комбинации есть одновременно и участники и “аналитики литературного процесса”. Или, как многие сами себя презентуют: “поэт, прозаик, литературовед” — и все в одном лице. Актуально, поскольку сейчас все, вплоть до шампуня, тяготеет к универсализму.
“Любая поэзия суть неприличное занятие”, — заявляет Дарья Суховей (“Наивные стихи по результатам апреля этого года”). О себе она говорит в первую очередь как о лингвисте, специалисте по современной поэзии. Что ж, специалисту видней, она знакома с предметом. Поэзия действительно неприличное занятие, когда в ее пределах возможно все, даже то, что к поэзии не имеет никакого отношения. Мне же ответят — расширение горизонта, освоение новых, невиданных доселе пространств. А на деле экстенсивная колонизация новых территорий прирастает лишь (в тексте у той же Дарьи Суховей) “корочкой / в носу / от весенней пыли” (“Несуровая”).
Составители антологии пропагандируют основной ее принцип — многосторонность и разнополярность охвата современной молодой поэзии, что основывается на различии выбора и выборщиков. Одни, мол, сторонники “толстожурнальной” поэтической культуры, более традиционалистской, другие — интернет-авторы и т. д. Видимо, эта широта для конструкторского бюро есть свидетельство того, что “новая” поэзия — тенденция, одна из наиболее важных в литературе сегодняшнего дня. Задача антологии — аморфным, растекающимся очертаниям придать завершенную форму и тем самым приобрести право считаться художественным произведением (в чем ужасно хочется отказать многим текстам, вошедшим в ее состав).
Один из в высшей степени знаменательных тезисов Кукулина гласит, что поэзия этого поколения (условно, тридцатилетних) требует “медленного вчитывания и погружения”. Как с этим не согласишься, ведь чтение поэзии вообще по преимуществу происходит при предельно внимательном вчитывании и погружении в текст. Но почему само собой разумеющееся условие потребовало специальной оговорки? Или публика, которую вовремя не спустили с лестницы, освоилась, обнаглела и стала чего-то требовать, чего-то не находить в собранных текстах?
Создается устойчивое ощущение, что работа автора сводится только лишь к конструированию плана, формы, особому виртуальному моделированию, составлению программы, карты, по которой должен пропутешествовать читатель. И все это для того, чтобы упростить задачу того же читателя, а значит, и лишить его возможности самостоятельного построения целостного образа, навязать ему готовый, чаще всего визуальный, шаблон — отстранить от процесса творчества, изгнать в резервацию культурного потребительства.
Новые теоретики добавляют, что текст, для его надлежащего понимания, еще должен быть грамотно откомментирован. По словам того же Кукулина: “Современную поэзию надо объяснять, доводить до понимания даже образованных читателей”. Ну что ж, границы очерчены, флажки расставлены.
Императивная установка делает свое дело, и ей начинаешь следовать. Машинально выполняешь рекомендации — обратиться первоначально к комментариям, а не самим текстам. Если же говорить о собственно начинке антологии, о стихах, то по этому поводу вспоминается статья Анны Кузнецовой “О необъяснимом”, опубликованная в журнале “Арион” (2004, № 2). Некоторые тезисы из нее мы позволим себе привести: “поэзия из разговоров о поэзии все время ускользает”; “за поэзию выдаются высказывания, которые никому, кроме автора, ни о чем не говорят”. Думается, нет особой нужды их подробно расшифровывать, ведь смысл здесь очень даже прозрачен. Также и, на наш взгляд, в данной антологии мы имеем дело вовсе не с поэзией, а с неким явлением, которое можно условно именовать как “текст” (вовсе не в категориях семиотики).
Так называемый текст предельно агрессивен. Он активно навязывает себя миру. Ведь на кону вопрос его элементарной выживаемости. Именно выживаемости, а не адаптации, так как он весь мир пытается обустроить, приспособить под восприятие себя. Важен пиар, какая-то внетекстовая установка, которая императивно организует читательское сознание и при случае направит его в нужную сторону. Более важен жест, событие, сопровождающее этот текст, перформанс. Зато “посвященная” публика (это именно та, которая нуждается в своеобразной опеке комментатора) обретает особое сакральное знание и чувство причастности: где-то когда-то что-то говорили.
О качестве текстов часто и не приходится говорить, даже их комментаторам это делать зачастую будто бы неудобно, поэтому и уходят они в дебри околотекстовых ассоциаций. Они все больше говорят о контексте, общих тенденциях, философских построениях, но не о самом тексте.
Такой текст напоминает мелькание телеэкрана при постоянном переключении с канала на канал. Сознание оформляется в знаки с ходу, автоматически, как письмо, отправленное по электронной почте, где возможны ошибки, опечатки, несогласования, которые действительно отражают речь адресата. Нормы и правила, обязательные на бумаге, здесь часто побоку, факультативны.
Текст пытается избежать привычной линеарности, силится покорить другие пространства. Возникает вопрос и о новом носителе такого текста (монитор компьютера, аудио-, видеокассеты, CD, DVD-диски), и о среде его существования (устная речь, Интернет, телевидение). То есть “носитель” и “среда существования” сейчас предъявляют к тексту совершенно особые требования. Соответственно текст, предназначенный для бумажной публикации, должен оцениваться по иным критериям, чем тот, что предназначен для Интернета или для аудиозаписи. Мы получаем совершенно разные тексты, различающиеся примерно так же, как устное народное творчество и художественная литература. Но в отличие от традиционного различения фольклора и письменности, где делается акцент в основном на особых факторах, обусловливающих создание произведения и характер его бытования, такое ощущение, что сейчас эти различия нужны для решения иных задач. Если на бумаге становится очевидной откровенная слабость текста, то всегда можно сказать — это интернет-публикация, оценивающаяся совершенно по другим критериям, о которых мы вам сообщим несколько позже. На одном совещании молодых писателей поэту, после прочтения им его творений, было указано на бросающиеся в глаза недостатки текстов. На что он ответил: “Вы ведь не слышали, как это стихотворение чудесно звучит под гитару”. Но гитары не нашлось, и ее никто так и не услышал.
В статье-полемике (“Инфантильные и пубертатные”, “Арион”, 2003, № 3) с одним из авторов антологии — Данилой Давыдовым Игорь Шайтанов говорит: “Обычная беда теоретиков и авторов манифестов — необходимость цитировать. Приводимые в качестве образцовых тексты слишком часто обладают разрушительной силой по отношению к теоретическим построениям. В теории все стройно и многозначительно. В цитатах — жалко, и очевидно, что говорить по существу поэзии еще не о чем”. Пишутся мудреные критические статьи, авторы которых вынуждены подкреплять себя откровенно несостоятельными поэтическими текстами.