Письмена нового времени (CИ)

Рудалев Андрей

То, что в антологии обозначено как “новейшая русская поэзия”, Игорь Шайтанов назвал “искренней графоманией”. Это явление сейчас приобрело настолько широкий размах, что стало претендовать на роль духовного авангарда. Ее главный признак: утверждение легкости и доступности производства текста (каждому есть что сказать) и возводимое затем в ранг элитарного произведенное высказывание (“другому как понять тебя”). То есть, пройдя определенный довольно условный обряд посвящения (как тест на платном отделении вуза), ты получаешь право на собственное, не скованное никакими нормами высказывание. Корни “искренней графомании” можно искать в инфантилизме как одной из отличительных черт поколения “тридцатилетних”. Инфантильное начало — “оно” в терминологии Фрейда — это нижний подсознательный уровень психики,

сфера не социокультурных норм, а безоговорочного следования инстинктам. Здесь нет места для обязательств, для “надо”, здесь высшее благо — это абсолютные права, верховная власть — мое “хочу”. Для инфантилизма нет понятия долга, принимаемого за наследие тоталитаризма, от тенет которого надо во что бы то ни стало освободиться. Личность, порывающая отношения с социумом, отринула и культурную память, которая у нее остается на подозрении, как инстанция, кующая эти самые скрепы, лишая свободы безграничного самовыражения. Сама же личность — прозрачная агрессивная тень, что-то наподобие лермонтовского “листка”.

Самохарактеристика инфантильного типа сознания представлена в стихотворении Ивана Марковского о тайно носимом в душе кролике:

Я кролика в душе своей ношу несчастного, гонимого, больного, чудесного, пугливого, живого, — хожу и тайно кролика ношу.

Вспоминается притча Фазиля Искандера “Кролики и удавы”, где кролики — индивидуальные личности, а удавы… Все хорошо, если бы не какая-то патологическая зацикленность на детстве и на детскости многих авторов антологии. Процитируем другого участника проекта — Сергея Тимофеева:

Как в детстве мы убегали от фашистов и вскакивали в дверь последнюю трамвая

А вот Николай Звягинцев:

Вчера у девочки в кошелке Сидел игрушечный барсук. Хозяйка серым лягушонком Плыла в игрушечном лесу.

Может быть, главная установка этих текстов — на умиление читателя, после которого он будет снисходительнее к невинным шалостям сочинителя? Или, расслабившись, читатель испытает эстетический шок от других текстов, где как “мементоморный ворон оракульствует с густошумного дуба” Геннадий Минаев (“Авиарий”).

“Искренняя графомания”, замешенная на инфантилизме, из потребности писать трансформируется в агрессивную потребность навязывания своей мысли, своего стиля, своих стереотипов в отношении восприятия действительности. Бесконечно лелеемое “хочу” уже не довольствуется свободой одного лишь индивидуального самовыражения, оно претендует на признание себя в качестве общего закона. Смешение стилей, смешение тем, какофония сюжетов и образов — разбитое троллями на тысячи мелких частей волшебное зеркало, хаос осколков. Приведу целиком особенно показательный в этом отношении текст Ксении Маренниковой “Песенка”:

б-г испугался какие семь недель перед пасхой когда тебе в рот положили кусок мяса когда ты несешь со звоном цветные яйца у меня метафора дохнет и метрика плохо пахнет не говори обо мне плохо мается молодой данте мается кавальканти ее глаза маслянисты бревна ее запястья и что воспевать если дешевой бляди не доплатить за тонкий узор по ткани не думай что я такая кто тебя выдумал за девять дней перед смертью январь уносил эрато ко мне в постель и я проходила по клумбам засохших лилий думала буду петь но прежде меня ладонь зажимала щель и

ляжки между не пропускали ветер

Антология “Девять измерений”, и это признают сами инициаторы проекта, явилась реализацией на практике тезисов нового понимания поэтического творчества, которые были предложены журналом “НЛО” (№ 62). Главный лозунг этого выпуска издания, задуманного эпохально, был: “Современная поэзия — вызов гуманитарной мысли”. Вектор движения задан. Естественно, все авторы антологии априорно ставятся в привилегированное положение относительно своих оппонентов, противников “поэтических инноваций”. Можно запросто обвинить всех их в недальновидности, высоколобой зашоренности или в отсталости. Что они, дескать, не видят и не хотят видеть новое, только нарождающееся лицо поэзии. Буквально все “новое” в устах апологетов приобретает автоматически положительную коннотацию, все старое, “классическое” — отрицательную.

Теоретический базис под это разделение был подведен все в том же журнале “НЛО” № 62 в статье М.Л. Гаспарова “Столетие как мера, или Классика на фоне современности”. По мысли Гаспарова, с новизной связано понятие актуальной “современности” — “это то, чего не проходят в школе, что не задано в отпрепарированном виде, о чем мы знаем непосредственно, чему учит улица”. “Учит улица” — действительно основополагающий принцип для понимания современной “новейшей” поэзии. Стих с преобладанием разговорной интонации, отражающий индивидуальные черты этой самой интонации, — просто уличный треп, часто бессвязный и невнятный, в котором, как в остатках кофейной гущи, особо подкованные специалисты силятся разглядеть глубинный смысл. Этот треп часто внедряется в кинематограф (рассуждения о массаже ступни в “Криминальном чтиве” Тарантино), в популярную музыку (реповый речитатив), и вот уже в поэзии он выдается за какую-то уникальную новацию.

Поэзия всегда искала средства для обновления через вхождение в “живую жизнь”. Однако сейчас создается ощущение, что пресловутая “улица” становится высшей инстанцией, определяет культурную идентичность произведения. С ней, с ее требованиями нужно постоянно сверяться: это обязательно, если хочешь идти в ногу со временем. Будь я ханжой, указал бы на мат, различные формы ненормативной лексики, жаргонизмы до “беспредела”. Лирический герой инфантилен, когда идет постулирование себя как самозначимой личности. С другой стороны, он склонен к девиантному поведению, “гуманитарным бомбардировкам” по отношению к обществу, социуму, бесцеремонно посягающему на его личное достоинство. На уровне стиля — это давление примет окружающего мира, смакование “ничегонезначащих” деталей, возведенных до уровня символа. “Улица” — место, где проявляется момент истины, происходит встреча индивидуального человека и социума. Здесь вершится суд.

“Улица” возводится в статус особого сакрального пространства, потому как ее эмпирия есть единственная реальность. Пространство это сакрально, поскольку отмечено печатью моего личного присутствия, что и должно в обязательном порядке быть запечатленным в тексте. Здесь, на этой “улице”, нужно не просто кричать и вопить громче всех, а доказать право на свой голос путем дискредитации конкурентов. Антология — отражение расцвета поэзии, которая решает “художественные и экзистенциальные, а не социально-политические задачи” (И. Кукулин). Соответственно это и есть критерий отнесения того или иного явления к разряду поэзии. Все, имеющее отношение к области “социально-политических” задач, к разряду поэзии отнесено быть не может. Раздаются пинки всем идеологическим оппонентам.

Однако здесь возникает одно существенное “но”. Эта единственная реальность — бесценный личный опыт представляет ценность лишь для говорящего субъекта. Фактом, претендующим на общее понимание, на восхождение от индивидуального к всеобщему, он едва ли станет. Его кожух, футляр, чрезвычайно плотен и совершенно непроницаем для иного восприятия. Когда, например, человек рассказывает уже несколько раз проговоренную ситуацию, которую лично он хорошо представляет, то в рассказе часто опускает многие важные детали, узловые моменты, подменяя их понятными для себя одного образами. Получается фрагментарная конструкция, совершенно невнятная для другого человека и попросту угнетающая его, вводящая в тоску.