Письмо из Солигалича в Оксфорд
Шрифт:
Издатель пригласил нас на ланч в маленький ресторанчик. Это случилось через два дня после моего визита в клинику. Я еще чувствовал себя плохо и вынужден был отказаться за столом даже от пива. Мне хотелось как можно скорее покончить с делами и вернуться в Оксфорд. Однако ланч, как назло, затянулся. Молодой худощавый издатель, потягивая вино, расспрашивал меня о впечатлениях от Англии и обменивался с мисс Дженкинс дежурными шутками. Несколько раз я пытался повернуть разговор ближе к делу, но Клара начинала ерзать и делала отчужденно-каменное лицо. Решив, что деловая часть намечена на потом, я перестал волноваться и терпеливо ждал.
Наконец издатель отложил салфетку. При выходе из ресторана он протянул
– Постойте! ошарашенно сказал я, невольно придержав рукой дверцу, которую он собирался уже захлопнуть. Клара Дженкинс настороженно застыла поодаль на крыльце.
– Вас подвезти?
– спросил с вежливой улыбкой издатель, бросив нетерпеливый взгляд на часы.
– Нет, но... моя рукопись?
– В ресторане папка с рукописью неудобно лежала у меня за спиной в кресле, теперь я держал ее в руках.
– Рукопись?
– повторил издатель и беспокойно перевел глаза на Клару.
– Да, спохватилась мисс Дженкинс, подскакивая и чуть не вырывая у меня из рук папку.
– Наш русский гость обещал мне показать свое новое произведение... Я думаю, это может быть интересно. Я обязательно прочту и после скажу вам о своем впечатлении.
Но она это уже читала и одобрила!
С готовностью приняв невнятное объяснение, издатель тут же укатил. А я остался на крыльце ресторана под испепеляющим взглядом Клары.
– Мне за вас стыдно, - прошипела она.
– Но разве не вы сами предложили показать ему мою рукопись?
– А вы будто не видите, что человек торопится и не может сейчас вами заниматься!
Это был неожиданный поворот. В ресторане мне не показалось, что он торопится. Ничего не понимая, измученный болью (мисс Дженкинс о моей болезни и визите в клинику, конечно, не подозревала), я тоже начал злиться:
– Если бы я знал, что дело пойдет только о закуске, я едва ли пустился бы в дальний путь из Оксфорда.
– Ничего, дорогу вы оправдали, ланч тоже чего-то стоит, - дерзко возразила она.
– Прощайте, мне нужно в уборную!
Она разговаривала со мной по-русски и нарочно сказала уборная, а не туалет, желая, видимо, посильнее мен уязвить. А вечером, знаю с ваших слов, гневно жаловалась за преподавательским столом на неблагодарность мою и всех русских, и вы, как умели, мен выгораживали. Но что вы могли сказать, не зная сути дела? Что-нибудь о разных ментальностях, о несовместимости культурных традиций?..
Простите, я опять злюсь. Уж вы-то, милая, тут ни в чем не виноваты.
После той ужасной истории я несколько дней ненавидел каждого встречного англичанина просто за то, что он англичанин. Мне стало трудно в чужой стране. И в то же время мозг сверлила мысль: значит, они не хотят признавать нас за равных; значит, мы нелюди.
У нас есть одна несчастная черта: мимолетный взгляд, случайное суждение человека, мнением которого мы дорожим (а граждане развитых стран практически без исключений к таковым относятся), тут же становятся на какое-то время нашим самоощущением. Скажи нам, что мы ленивые и неспособные, - и мы уже боимся браться за самые простые дела; скажи, что мы грязнули, - и мы с опаской прячем руки под стол, даже если только что тщательно их вымыли. Мы слишком впечатлительны и чересчур легко поддаемся внушению, но тотчас начинаем отчаянно бороться (инстинкт самосохранения!) с внушенными нам негативными оценками. Нас поражает прозорливость остроумных иностранцев вроде маркиза де Кюстина, мы не можем оторваться от злых карикатур на нас, но не можем и не вскипать при этом ответной злостью. На самом деле секрет прозорливости прост: все тонкое и проницательное во взгляде на Россию у того же Кюстина (если не говорить про обычную ругань) можно отнести к любому народу в любую
Так что, когда зарубежные друзья начинают думать про нас плохо (а такое может случиться со всякими друзьями), это сущая беда.
Тут мне снова припоминается лукавый вопрос профессора Макмерри о самоуничижении. Русское отношение к загранице и есть пресловутое самоуничижение, из которого растут внутри нас горькие самолюбивые обиды. Вы, англичане, сами же от этого страдаете, вам тяжело общаться с такими униженными. Вы не хотите видеть в нас ни самоуничижения, ни самолюбия. Если я ругаю свою страну, англичанин считает, что я плохой сын, и его никогда не убедишь, что ненавидеть можно и любя, и больше того: в нашем случае настоящей любви без ненависти просто не бывает. Если хвалю - это неуместное тщеславие. Вы ждете от русских застывшего немого достоинства, какое можно найти разве что на лицах избранных усопших.
Но ведь было когда-то сказано: живая собака лучше мертвого льва.
Несколько лет назад, когда у нас только начинали приоткрывать границы, личные контакты русских с иностранцами (в том числе с живущими за рубежом бывшими нашими соотечественниками) строились на обоюдовыгодной основе. Кто-то из наших, положим, устраивал здесь выставку вашему художнику, или концерт вашему музыканту, или публикацию писателю, а взамен получал бесплатную поездку за рубеж и щедрые подарки в придачу. Для вас это было нормально и не слишком убыточно: почти баш на баш. Тем более что и та и другая сторона, как правило, мало тратили из своего кармана, наход возможности и источники на стороне- у государства и различных общественных фондов. Но чем больше расширялся круг наших визитеров, выходя за элитно-административные пределы, тем меньше они могли вам дать; у иных не было уже и квартиры, чтобы принять зарубежного гост с ответным визитом. Отплатив нам, по вашему разумению, сторицей, вы стали терять терпение. Вы от нас устали и не скрываете этого. (Кто посмеет упрекнуть вас за это?) И все чаще бываете потрясены черной неблагодарностью...
По этому случаю расскажу вам, моя дорогая, небольшой анекдот, чтобы хоть немного скрасить свои нудные рассуждения.
Зайдя как-то в гости к Ольге Степановне, нечаянно заметил на буфете у нее до тоски знакомую мне открытку с Санта-Клаусом и ласковым пожеланием Merry Christmas!. Такие продавались в благотворительных магазинчиках Oxfam вместе с дешевыми подержанными товарами. Если на почте рождественские открытки стоили от шестидесяти пенсов до трех фунтов, то здесь за фунт можно было приобрести целый десяток. Качество, конечно, было соответствующее, и все же - английская открытка!
– Английская открытка!
– Именно это я и воскликнул, с изумлением обернувшись к Ольге Степановне.
С посылкой пришла, гуманитарная помощь!
– проворчала она, подкладывая мне на тарелку вареной картошки.
– В прошлом году немцы хоть в детские дома помощь слали. А тут мне, одной на весь город, как последней нищенке. Срам! И кто их только надоумил?
Я-то сразу вспомнил кто, да смолчал. Когда я был у вашей мамы, она как раз организовывала сбор вещей для России. У нее были хорошо налаженные связи с какой-то христианской общиной в Москве, которая, по ее уверениям, справедливо распределяла помощь среди нуждающихся. Мне неловко было уточнять, что за товар приносят ей жители Кембриджа. Я лишь позволил себе вслух усомниться, что сколько-нибудь стоящие подарки доходят до адресатов, пускай и при богоугодном посредничестве. На храм Христа Спасителя собирают у нас нынче возле каждой пивной.