Письмо на небеса

Деллайра Ава

Мы вернулись ко мне домой, и Скай на цыпочках прошел в мою комнату. Мы сели на мою постель – нижнюю часть от двухъярусной, разобранной на две части, когда Мэй перешла в старшую школу и перебралась в свою собственную спальню. Сестра повесила у себя плакаты и картинки, я же свою комнату не трогала, поэтому она осталась почти такой же, как при Мэй: розовые стены, легкие шторы, венки из сухих цветов на пыльных плюшевых животных, сидящих в гамаке в углу, палочки с лентами, торчащие из держателя для карандашей. Смутившись, я выключила лампу, и на потолке засветились пластиковые звездочки. Мы со Скаем поцеловались. Мы целовались и целовались, и его руки блуждали по всему моему телу, и у меня внутри все плавилось, как асфальт в летнюю ночь. Жар разгорался, и его было не унять. Когда Скай оторвавшись от меня,

спросил: «С тобой все хорошо?», я заметила, как учащенно дышу. В голове вспышкой пронеслись воспоминания о вечерах, проведенных в кино, и на секунду я испугалась, что Скай может их увидеть вместе со мной. Что он каким-то образом узнает обо всем, чему я позволяла происходить. Что он все поймет. Но потом я увидела, что Скай просто обеспокоенно смотрит на меня.

– Лорел?

– Да. Да, со мной все нормально. Просто все это… слишком волнующе.

Я подумала: «Он никогда не узнает». Я могу стать другой, обновленной. Могу стать Мэй – волшебной и смелой. Я не буду собой, той, из-за кого все пошло наперекосяк.

Я сосредоточилась на этой мысли, не давая себе думать ни о чем другом, пока все не отошло на второй план, кроме Ская. И вдруг почувствовала необходимость в большей близости с ним. Казалось, даже моя собственная кожа мешает мне соприкасаться со Скаем. Я страстно поцеловала его, и он так же страстно ответил. Одежда полетела на пол, и ладони Ская заскользили по моей обнаженной коже. И тогда печаль внутри меня сменилась голодом.

Мы ласкали друг друга, затихали и снова ласкали. Когда сквозь шторы стал просачиваться серый утренний свет, Скай бережно укрыл меня одеялом и собрался вылезти через окно, чтобы папа его не услышал.

– Скай? – позвала его я.

Я была уже в полудреме, но не хотела, чтобы он уходил. В комнату ворвался холодный воздух, и мне почудилось, что он может забрать у меня Ская.

– Да? – обернулся Скай.

– Ты ведь все еще будешь здесь? Завтра?

Он улыбнулся и, вернувшись, поцеловал меня в лоб.

– Нет, – ответил он, – я буду дома.

– Но ты же не оставишь меня?

– Не оставлю.

Я проснулась утром с воспоминаниями о прикосновениях Ская. Печаль внутри меня все еще была голодна. Она начала вбирать в себя все окружающее – моросящий дождь, полоску света на столе, капельки дождя на хвое растущей за окном сосны. Может быть, это и есть любовь? Когда ты все вбираешь в себя, не в силах насытиться, но испытываешь при этом не переполненность, а радость?

Когда я искала в интернете информацию о вас, я узнала, почему вы выбрали для своей группы такое название – The Doors [45] . Вас вдохновила на это цитата их стихотворения Уильяма Блейка: «Если бы двери восприятия были открыты, все предстало бы человеку таким, как оно есть – бесконечным».

45

The doors (англ.) – «двери».

Я все думаю об этом. О том, что это значит – увидеть бесконечность каждого мгновения. Я хочу очиститься – сжечь все плохие воспоминания и все дурное во мне. Может быть, любовь способна на это? Благодаря ей жизнь, человек, мгновения, которые так хочется удержать, навсегда остаются в памяти.

Мэй улыбается мне. Мы совсем маленькие, на осеннем фестивале с родителями, которые танцуют. Играет ваша песня. Тополиная листва в ночи ловит отблески света. И в небе ярко горят даже самые крохотные звездочки.

Искренне ваша,

Лорел

Дорогая Дженис Джоплин,

У родителей Кристен есть деньги, но она все равно ездит на супер-старом «вольво», потому что считает, что это классно. На бампере у нее наклеен стикер: «Я не сама с собой говорю… я говорю с Дженис Джоплин». По дороге в Garcia’s Drive в пятничный обеденный перерыв (Кристен никогда не прогуливает уроки, потому что она примерная ученица и ей нужны высокие оценки для поступления в университет) мы с

ней и Натали, конечно же, слушали вас. Так как Кристен души в вас не чает, она знает все ваши песни, а не только самые популярные. Вы пели Half Moon, когда Кристен повернулась к Натали и спросила:

– Ты знаешь, что Дженис и женщин любила?

Натали отрицательно покачала головой, и тогда Кристен продолжила:

– Она вполне могла петь о женщине в этой песне.

Из динамика ваш голос пропел: «Твоя любовь возвращает меня к жизни».

Натали посмотрела в сторону.

– Клево, – сказала она безразличным тоном.

По-моему, Кристен таким образом пыталась сказать Натали, что знает о ней и Ханне. И не видит в этом ничего плохого.

Ханна завела себе еще одного бойфренда, так что теперь у нее двое – Кейси и Нёнг. Она встретила Нёнга в том ресторане, где она работает хостес, а он – помощником официанта. Вчера мы с Ханной и Натали ходили к нему домой. Это было воскресенье, и как только мы открыли четвертый день на Рождественском календаре [46] тети Эми, я отпросилась у нее к папе пораньше, чтобы потом погулять с подругами.

46

Рождественский календарь – специальный календарь, показывающий время, остающееся до Рождества. По традиции это открытка или картонный домик с открывающимися окошками, где в каждой ячейке лежит конфета, записка с пожеланиями (в религиозных семьях – с выдержками из Писания) или маленькие подарки. Рождественский календарь состоит из 24 дней, начинается в первое из четырех воскресений до Рождества (или 1 декабря) и заканчивается в Сочельник.

Перед поездкой Ханна перемерила кучу новых футболок, постоянно спрашивая Натали, не выглядит ли она в них толстой. Натали злилась и раздраженно повторяла: «Конечно же, нет!».

Ханна сильно накрасилась, так что ее губы казались кроваво-красными на фоне бледной веснушчатой кожи. Она выглядела красивой девушкой, пытающейся своим макияжем показать, как больно ей в душе.

Мы шли от Натали к Нёнгу пешком, а это довольно далеко. На улице с каждым днем все холоднее, хотя по-прежнему солнечно. Ханна чересчур легко оделась, и всю дорогу дрожала как осиновый лист. Натали обнимала ее, чтобы согреть, а Ханна говорила о том, какая у Нёнга гладкая и нежная кожа, и что, прикасаясь к ней, она ощущает бесконечность жизни. И что раньше Нёнг был гангстером.

Натали не захотела, чтобы Ханна пошла к нему одна, вот мы и отправились все вместе. Меня это радовало, потому что я тоже не хотела отпускать подругу одну. Кто знает, что там с ней может случиться.

Нёнг живет в крошечном доме со всей своей большой семьей: мамой, папой, дядей, дедушкой, братом, сестрой и сыном сестры. Мы, наверное, еще за полквартала от его дома почувствовали запах кайенского перца. Его мама с сестрой жарили перец во дворе на гриле. Должно быть, это был самый жгучий перец в мире. Чем ближе мы подходили, тем сильнее слезились глаза, и к Нёнгу мы пришли все в слезах, а Ханна – с потекшей тушью на щеках.

Мы поиграли на улице с маленьким племянником Нёнга, то и дело вытирая выступающие на глазах слезы. Нёнг был очень мил, поднимал племянника и кружил его, изображая самолет. Он смеялся над нашими «перечными» слезами и называл нас gueras, что в переводе с испанского означает: белые девушки. Что очень забавно и довольно бессмысленно, так как сам он – вьетнамец, а Натали – мексиканка.

Потом Нёнг возил нас в магазин за замороженными газированными напитками и сигаретами. Вне дома он стал вести себя с Ханной по-другому: дал волю рукам, называл ее «деткой», совал руку в задний карман ее джинсов, на что Натали только закатывала глаза. Вернувшись, мы уселись у дома Нёнга. Все, кроме меня, курили (мне так и не понравился вкус сигарет; я думала, что со временем привыкну, но не смогла). Мы пили замороженные напитки и смеялись над нашими посиневшими губами и выстукивающими дробь зубами. Когда стемнело, Нёнг сказал, что хочет побыть с Ханной наедине. Они пошли в дом, а мы с Натали остались ждать Ханну на ступеньках.