Письмо живым людям
Шрифт:
— Ну, знаете…
— Нигде в Конституции не закреплено право вмешиваться в нравственные поиски взрослого, полноценного, психически здорового индивидуума. Посмотрите. Диалектическая триада отчетливо прослеживается в развитии этого аспекта отношений. От невмешательства из равнодушия и страха — мол, пусть хоть на голове стоит, лишь бы меня не трогал — через безграмотное, пусть даже из благих побуждений, вмешательство — я тебе добра желаю, делай, что говорят, я лучше тебя знаю, как тебе жить… Наконец, к высокому невмешательству из уважения и осторожной заботы: я вправе лишь
— Но ведь факт преступления налицо! — крикнул старик с тростью. — Ученый по личным мотивам прекратил работу над общественно значимой проблемой! Это-то вы не отрицаете?
— Отрицаю, — спокойно отозвался конструктор. — Талантливый ученый перестает заниматься ранее любимым делом, которому отдавал все силы. Налицо факт поступка, который нам кажется странным. Несомненно, он вызван каким-то чудовищным нравственным надломом, поиском выхода из неизвестной нам, но, несомненно, чрезвычайно болезненной ситуации. Когда человек в таком состоянии…
— Выключи, Женя, — попросила Марина, заглушив последние слова Брахмачарии. Женька не пошевелился.
— Вот это правильно, — сказала женщина с девочкой на руках.
— Вы эгоист похлеще Соломина! — воскликнул Алигьери возмущенно.
— Вы лично — зажарили бы человека, чтобы разнообразить свое меню?! — с неожиданным гневом выкрикнул Брахмачария, резко повернувшись к нему, и ткнул в его сторону микрофоном. Тот отшатнулся. Брахмачария выждал несколько секунд, но ответа не дождался. — Тогда зачем же убеждаете нас это делать? Важнее человека ничего нет.
— Есть, — сказал старик с тростью. — Человечество.
— Может, хватит все же? — сказала Марина с нарастающим раздражением.
— Нет, пожалуйста, — умоляюще, как ребенок, выговорил Женька. — Мне надо…
— Вы правы, конечно, — после короткого раздумья ответил Брахмачария. — Но человечество состоит из людей. Два века лучшие люди человечества боролись за очеловечивание человечества, временами сталкиваясь с необходимостью убивать людей. Наконец, человечество становится человечным. Если вернемся теперь к прежней практике — грош нам всем цена, мы недостойны крови, которая была ради нас пролита. Грош нам цена.
— Это так, — проговорил молчавший до сих пор мужчина в черном комбинезоне. Молния комбинезона была расстегнута на груди; в левой руке мужчина держал черный шлем с голубым кругом на лбу — символ чистой Земли. — Гжесь Нгоро. Неотложная Экологическая помощь, Конго. Там очень непросто, вы знаете. — Он помедлил, затем решительно сказал: — Но просто никогда не будет. Нельзя оправдываться мыслью, что, пока трудно, можно все. Мол, потом, преодолев, отмоемся. Займемся собой. — Он покачал головой. — Не отмоемся. Беречь друг друга надо всегда, и особенно — именно когда трудно. Сломался человек — он уже не товарищ, не работник. Мы у себя это слишком хорошо знаем. — Он опять помедлил. — Я уж не говорю
— Демагогия, — неуверенно сказал кто-то.
— Выключи. Я умоляю.
Женька не ответил. Тогда я с трудом встал — комната качалась, — подошел к экрану и переключил программу. Там тоже спорили, только другие люди, в другом месте. И я выключил. Изображение сломалось и померкло, стало очень тихо.
— Зачем ты? — спросил Женька после долгой паузы.
— Ты не догадываешься?
— Нет.
Там, на экране, люди решали, решать им за нас или нет. Впрочем, почему за нас? За Женьку. Он один. И в том мире, и в этом — он один-одинешенек. Я мельтешу тут, помогаю, возможно, ему даже кажется, что я действительно ему помогаю. Но он совсем один.
— Марина устала, — объяснил я.
Марина вскинула на меня удивленный взгляд. И тут же отвернулась, спрятала лицо.
— Будь человеком, — попросил я, — свари мне кофе, если у вас есть. Я зверски устал.
Женька вскочил.
— Сейчас, — сказал он, — момент.
Марина поднялась и безвольно последовала за ним.
Я ученый. Я знаю: нельзя заставить творить. Ни принуждением, ни болью, ни муками совести. Неужели Чарышев этого не понимает? Что за бессмыслица, ведь он сам — один из крупнейших экологов… Творчество — это бесшабашная уверенность, раскованность, свобода…
Я очнулся от гудка вызова. Дал контакт — на экране возник Абрахамс.
— Где учитель? — спросил он, увидев меня. Словно я и должен был быть здесь, в квартире Соломина. — Понимаете, что-то забрезжило… Мне необходимо поговорить. Мы не спали эти ночи, потому что… Будьте добры.
— Он не физик, — сказал я.
Абрахамс заморгал и судорожно улыбнулся.
— Я не могу в это поверить, — тихо ответил он.
— Энди, кофе готов! — раздался с кухни голос Женьки, и Абрахамс встрепенулся.
— Учитель! — крикнул он. — Доктор Соломин!
— Это Абрахамс? — шепотом спросил идущий мне навстречу Женька и отступил обратно в кухню, чтобы пропустить меня в дверь. Я кивнул. — Я его прогоню, — неуверенно пообещал он.
Мы остались с Мариной вдвоем.
Я вспомнил, как она потчевала меня в первое утро. Дурнота ненадолго отступила. Я ободряюще улыбнулся Марине, но она резко отвернулась, будто я ее оскорбил. Я взял чашку в обе руки и поднес к лицу. Кофе был горячий.
— Нам нужно было разойтись? — вдруг совсем беспомощно спросила она. Я не ответил. — Теперь ведь получается, что я во всем виновата, да?
— В чем во всем? Марина, — я засмеялся, — ну честное слово! Где криминал-то?
— В том, что он… перестал. — Она стиснула кулаки, на шее вспыхнули пятна. — Но он сам перестал, Энди! Сам! Сережке двух лет не исполнилось, я же помню тот вечер. Он сам сказал: все. Вылетал ресурс. Я поверить не могла, думала, это очередная хандра, у него бывает, когда что-то не получается. Я кричала ему: ты гений! — закричала она. — А он только хихикает, как нелепый мальчишка, целоваться лезет — неинтересно, говорит… вы, говорит, и так меня любите… Это — взрослый мужчина?!