Письмоносец
Шрифт:
Каспар кладет на полку под зеркалом свой солнцезащитный крем, витамин Д, зубную щетку и бритву. Шляпа от солнца будет висеть на крючке рядом с полотенцем. Некоторое время он рассматривает свое лицо в зеркале: белая кожа, белесые волосы и чувствительные глаза. Существует много стадий альбинизма, у Каспара еще не самая страшная. Но люди все равно пялятся на него, и он знает, что они пытаются сообразить, что у него не так. Увидев его кожу, они считают, что увидели его душу. Они думают, что у него, как у крабов, омаров и других ракообразных, изнанка снаружи. Но кто он на самом деле, они не видят.
Ягненок затих, но ему не мешало бы дать молока. Каспар выходит в кухню; Руск надел кальсоны, сидит за столом и читает журнал. Молоко стоит в холодильнике, но оно прокисло и начало створаживаться. Но Каспар все равно подогревает его, выливает в миску и ставит ягненку. Каспар садится на голые доски кровати и разворачивает сверток с едой, который дала ему мать. В нем хлеб, колбаса, сыр и кусочек пирога.
В новогодний вечер мать сидела одна и смотрела телевизор. Так уж ей хотелось. Каспар зашел попрощаться в четверть первого. Мать вышла в прихожую, когда услышала, как он открывает дверь. Ее жидкие волосы были взъерошены, глаза мутные, как у лунатика. Она пожелала ему доброго утра.
— Сейчас вечер, — ответил Каспар. — Новогодний.
Он взял ее холодные руки; она заметила на полу спортивные сумки.
— Я вижу, у тебя с собой белье, — сказала она, — давай-ка я им займусь. Есть хочешь?
— Я собрал вещи; у меня автобус в половине второго, с Центрального вокзала.
— Так ты уезжаешь?
— Я же говорил, — вздохнул он, — я стал деревенским почтальоном в Форехайме, на работу выхожу второго января.
Он прошел за ней в гостиную. Телевизор что-то шептал, на диване были в беспорядке разбросаны подушки, а на столе лежало несколько раскрытых журналов. Лампа у окна — единственный источник света.
— Я приготовлю поесть, — сказала она.
— Я только что съел целый новогодний ужин.
Мать стояла, повернувшись спиной к Каспару; она ударила рукой об стол с такой силой, которой Каспар у нее больше не подозревал. В какой-то момент она едва не переломилась, но затем спокойно села на диван, потирая трясущуюся руку.
— Никуда ты не поедешь, — отрезала она и начала плакать, я думала, тебя устраивало — сортировать почту по ночам.
— Прятаться было, в общем, тоже неплохо, — упрямо ответил он. — Все заняты сортировкой писем и ничего вокруг себя не видят. А многие еще слушают плеер, и мы почти не разговариваем.
— Но ведь тебе вредно работать под открытым небом.
— В почтовом ведомстве сказали, что на том маршруте, по которому я буду ходить, в среднем не более семи солнечных дней в году.
— А вдруг солнце возьмет и выглянет из-за туч, хотя сна чала все предвещало пасмурный день, — и застанет тебя врасплох.
— Мама, эта работа — моя заветная мечта, другого такого шанса у меня уже не будет. Пусть это даже сократит мою жизнь на пару лет, мне абсолютно все равно.
— Ты имеешь все шансы прожить гораздо дольше, чем большинство людей с альбинизмом. Тебя с детства мазали кремом от солнца, тебе удалили родинки, ты носишь темные очки, а когда светит солнце, не показываешься из дому.
— Вольному
Так всегда говорила мать. Хотя человек и не совсем здоров, это не значит, что его надо носить на руках и сдувать с него пылинки. Наверное, поэтому остальные считали, что Каспар достоин восхищения.
Она прижалась к нему — или это он прижался к ней.
— Тебя ничего не пугает, потому что ты молодой. Двадцать восемь лет. У меня большая половина жизни уже позади, а я все равно боюсь умереть.
Он отпустил ее. Мать такая худая, совсем не похожа на себя. Когда Каспар приходил к ней, он удивлялся, что у нее больше нет румянца на щеках и глаза не сияют. И сейчас она сидит сгорбившись в своей удобной модной одежде среди старинной мебели и больших картин.
Роскошная квартира матери расположена на цокольном этаже с собственным выходом в сад, в самом центре города, позади концертного зала. Она архитектор-консультант по интерьеру, и в свое время была очень востребована. Но сейчас она раньше срока вышла на пенсию и заперлась в четырех стенах.
Мать хотела еще раз стукнуть по столу, но бессильно опустила руку. Ее глаза были сухи, в какой-то момент в них появилась пустота.
— Давай я постираю твои вещи, — сказала она. — Это займет от силы час.
— Это было бы замечательно, — ответил он, надеясь, что мать не заметила, что все недавно выстирано. — Я возьму еды из холодильника.
Мать поволокла спортивные сумки за собой в ванную. Через полуоткрытую дверь Каспар видел вещи, которые теперь навсегда будут для него чужими. Пластмассовые корзинки с лекарствами и бинтами, в душевой кабине — перила, на случай если он потеряет равновесие.
Мать включила стиральную машину и улеглась на диван, накрывшись пледом. Каспар стоял на кухне один и смотрел, как на небе распускаются цветы фейерверков. Мать завела будильник, через час включила сушилку и вскоре вышла из ванной с упакованными спортивными сумками. Она быстро улыбнулась, вынула из холодильника продукты и собрала для Каспара еду в дорогу.
— Я буду тебе писать, если случится что-нибудь важное… если будут какие-то изменения. А так я не буду мешать. И звонить не буду, я сама не люблю телефонных звонков, — сказала мать.
— На Пасху я приеду к тебе в гости, — пообещал Каспар.
Мать посмотрела на него и улыбнулась маленькой кривой улыбкой. В какой-то момент Каспар вновь ощутил ее, под мутнотой глаз. Он ощутил синее-синее море с фиалками на дне. Ее теплая рука провела по его лицу.
— Вольному воля, — прошептала она.
Каспар кивнул.
— Крем от солнца не забудь.
Это было последнее, что она сказала. Когда Каспар вышел на улицу, он плакал.
Никакой определенности не было. Мать последние семь лет ходила по врачам, у нее стали выпадать волосы, груди ампутировали. Иногда ей становилось получше, иногда похуже. В последние шесть лет Каспар жил отдельно, но ездить к матери было недалеко — от силы десять минут автобусом.
Каспар открывает дверцу шкафа и утыкается носом в одежду. Она все еще пахнет его собственным стиральным порошком и лежит теми же неровными стопками. Мать включала пустую стиральную машину.