Питер да Москва – кровная вражда

Сухов Евгений Евгеньевич

Сходняк не ошибся в выборе. Деньги Шота вернул уже через полгода и за это же время сумел увеличить общак почти вдвое. Основные средства поступали от продажи оружия, драгоценных металлов и спирта. Шота всегда обладал отменными организаторскими способностями, а сейчас он сумел поставить дело таким образом, что от грузинской контрабанды застонали даже в Кремле и в Пограничной службе России стали всерьез подумывать об укреплении границы с Грузией. Шота всегда был сторонником крупных коммерческих проектов, сулящих огромные барыши, от перекачки нефти в западные страны до торговли героином в больших городах.

Он решил принять предложение Варяга и поучаствовать в покупке ГАО «Балторгфлот». Выгода была прямая – грузинские воры

получали прямой выход в балтийские страны. Потомкам викингов можно будет доставлять из Афганистана качественный героин, а обратно морем (на собственных судах!) переправлять автомобили, электронику, бытовую технику. Наверняка российские друзья потребуют за транзит деньги, но это в любом случае будет выгоднее, чем тащить менее качественный товар откуда-нибудь из Тайваня.

Идея покупки торгового флота была блестящей, она открывала перед грузинскими ворами большие перспективы, и Шота буквально загорелся ею. Однако дело отчего-то застопорилось, и это очень ему не нравилось.

Тем более что в проект уже было вложено немало средств.

Другим гостем Михалыча был Зарип Салахов, или просто Зарип Махачкала. Родом он был из Дагестана. В высший совет сходняка Зарип входил по праву, так как был старым законным и среди воров имел немалый вес. Редко когда дагестанец становился вором в законе. Дело в том, что дагестанцы, как и чеченцы, искони придерживались патриархальных обычаев и не признавали ни уголовных традиций, ни титулов. Они всегда держались обособленно не только на воле, но и на зоне, составляя как бы отдельную касту, с которой приходилось считаться даже блатным. И воровскую политику у них проводили не люди с богатым уголовным прошлым, а исключительно выдвиженцы родов – их называли старейшинами. Распоряжения вождей клана не подлежали обсуждению, их выполняли так же беспрекословно, как приказы смотрящего где-нибудь в «чалкиной деревне». Их всех связывали невидимые нити, и, как только одному из них утрожала какая-то опасность, удержать остальных не могли ни заборы локалок, ни колючая проволока вокруг заборов.

Возможно, Зарип Салахов со временем стал бы старейшиной рода. Для этого у него имелись все необходимые качества: воля, обаяние и безукоризненная родословная; его предки не ломались ни при царских генералах, ни тем более при партийных боссах. Но судьба распорядилась по-другому: в четырнадцать лет он пошел по малолетке за убийство. Зарип прирезал сожителя бабушки, посмевшего влепить ей оплеуху. Причем он не собирался пускаться в бега, искренне считая, что совершил благое дело, и когда в отделении милиции седой капитан с отеческой укоризной поинтересовался: «Что же ты натворил, сучонок? Зачем человека жизни лишил?» Зарип, не опуская черных глаз, гордо объявил: «Я заступился за честь женшины».

В этих словах был весь Зарип Салахов, и мало что изменилось в его мировоззрении даже по прошествии тридцати лет. Несмотря на благородную седину, посеребрившую его виски, он оставался все тем же горячим юношей, не способным идти на компромисс: если он любил – то пламенно, если ненавидел – то до мышечных судорог.

Волей обстоятельств он невольно стал вникать в сложную систему уголовных понятий. Незаметно для самого себя он не только принял установившиеся на зоне порядки, но сумел вжиться в них и за пятнадцать лет заключения одолел все ступени уголовной карьеры, побывав и «быком», и «пацаном», и «положенцем», и «паханом».

Тюрьма никогда не признавала национальностей, и в лагерной элите одновременно могли быть азербайджанцы и армяне, татары и русские, а потому, когда в среде блатных оказался дагестанец, многие восприняли новость равнодушно. Лишь когда Зарип проявил себя настоящим вором и на деле доказал, что тюрьма ему мать родная, законные, отмечая его благие дела перед миром, предложили вступить в воровской орден, весь блатной мир России немного опешил: не бывало еще среди дагестанцев законных воров. И только

когда со всех концов России в Пермскую колонию, где Зарип отбывал очередной срок, полетели ксивы с одобрением, стало ясно, что он личность в воровском мире весьма уважаемая. Так что вором в законе он стал вполне заслуженно, хотя бы даже потому, что никто не мог вспомнить ни единого случая, когда бы он действовал вразрез с понятиями. О таких говорят: душа у него чиста.

Коронация Зарипа напоминала посвящение в рыцарское братство. Приняв сан коронованного вора из рук самых именитых законных, он обязан был изменить свое прежнее погоняло, и сходняк, где решалась его участь, дал ему второе имя – Махачкала. Новое погоняло должно было свидетельствовать о том, что с этого дня вор вступает в новую жизнь, которая должна решительно отличаться от прежней. С тех пор его величали не иначе как Зарип Махачкала.

Салахов любил называть себя горцем, и совсем не потому, что зачат был на скалистых склонах Кавказа и юность свою провел среди снежных вершин. В горы из плодородных долин, как правило, уходили те, кто не желал идти ни на какие сделки с завоевателями, сохраняя при этом не только традиции отцов, но и их боевой дух.

Своей непримиримостью Зарип Махачкала пришелся по душе русским законным, которые также не терпели банды беспредельщиков, шатающихся по ночным улицам Москвы и сеявших сумятицу и разбой. Нет ничего хуже, чем «несанкционированные операции» бандитских групп, когда молодые отморозки в масках налетают на торговые точки и за несколько сотен баксов готовы перестрелять и продавцов, и покупателей. Три года назад на московском сходняке было решено дать Зарипу Махачкале под контроль один из самых «беспредельных» участков Москвы – центр, где крутились очень большие деньги. По существу, подобное назначение было весьма серьезным испытанием, но Зарип Махачкала, выслушав решение сходняка, только сдержанно улыбнулся и произнес:

– Харашо, я сдэлаю этот район абразцовым! Если жэлаэтэ, могу в руке принэсти уши асобенно нэрадивых.

Трудно было понять, говорил это Зарип всерьез или шутил в духе янычарского аги. Но как бы там ни было, скоро в курируемом им районе и впрямь установился порядок. Центр Москвы превратился в островок спокойствия посредине бушующего моря беспредела. И ментам оставалось только чесать затылки и недоумевать, что за таинственный воспитатель заставил бандитов Садового кольца уважать христианские заповеди «Не убий» да «Не укради». Им было невдомек, что все это дело рук Зарипа Махачкалы, который никогда не признавал полумер. Уже через неделю он выявил всех беспредельщиков и залетных, что портили лицо Центрального округа. Три шайки оказались состоящими из восемнадцатилетних юнцов, но, несмотря на подростковый возраст, за ними тянулся кровавый шлейф от Сибири до Москвы. Они успели «побезобразничать» во многих крупных городах, где отстреливали финансовых тузов едва ли не за ящик водки. Парни, точно голодные шакалы, рыскали по оптовым рынкам, потрошили киоски и наводили такой шухер, что продавщицы отказывались выходить на работу, опасаясь бандитов с ножами. Зарип Махачкала почитал уничтожение беспредельщиков за благое дело. Небитые и непуганые, они не имели понятий, не знали вкуса смерти, а потому им предстояло преподать суровый урок вежливости. Ведь входя в чужой дом, гости снимают шапку и отдают поклон хозяевам.

На время операции Зарип удалился в Сандуновские бани. Первый звонок по мобильному телефону застал его в тот самый момент, когда он, обмотав смугловатое тело белой простыней, словно тогой, сделал первый глоток прохладного баварского пива.

– Слушаю!

– Первый пошел в лес, – сообщил далекий голос.

– Мэня это устраиваэт, – произнес в ответ Зарип.

Безобидная на первый взгляд фраза означала, что главарь шайки беспредельщиков был отвезен в лес и подвешен за ноги на толстом суку, а голова его опущена в бочку с водой под деревом.