Питерский битник / Поваренная книга битника
Шрифт:
Если в ХIХ веке в русском обществе процветала фальшивая мораль, то нынешнее общество предлагает нам фальшивую аморальность. Окружающая культура формирует художника, и он уходит в дешевую попсу. Рыжов выбрал свой путь. «Все, чего я добился как личность – это, сначала, полное неприятие системы, потом параллельность, а потом – борьба. Я выиграл, на свою голову».
Порок же изначально притягателен, хотя бы как некое прикосновение к запретному: можно плод-то и не есть (вроде как и чистенький), а рядышком побыть, радуясь, что у самого такого нету. Рыжов в своих «стишатах для отврата» (как он их называл) веселится от души, и приятно, когда кто-то это понимает! Принимать же созданный им образ «сексуального» героя за него самого – сугубо неверно! Тут Рыжов скоморох, а отнюдь не сексуальный извращенец.
ТогдаХотя ни сам Рыжов, ни его стихи не нуждаются ни в защите, ни в оправдании. Время само все расставит на свои места. «Потом всех нас рассудят, и тех, и меня, грешного. А уж за кем геморроев больше – не нам судить».
Самой большой любовью Рыжова, изначальной, был и оставался Его Город. «Мое сердце со штырьком Петропавловки». Не тот город-герой Ленинград-Петербург-Петроградище, который был раньше или существует до сих пор, а его собственный ГОРОД, – с площадями, проспектами, домами, улицами и переулками, с его персонажами. И теперь уже не Рыжов живет в городе, это сам Город живет в нем. Большое видится на расстоянии, и чем дальше, тем больше оно заполняет тебя изнутри. Тем самым делается ближе, становится тобой.
…каждому по делам, да поделом сто крат —Только не помни зла, только не жди наград.И все, что есть вокруг, в твой полетит огонь:Это когда-то, вдруг, произойдет с тобой.Александра Ширяева
Вместо введения, или Несколько слов о нонконформизме как образе жизни
Самая неблагодарная, да и глупая, по сути, работа рассказывать читателю, что и почему хотел сказать автор в своих текстах, а уж тем более оценивать его наследие. В то же время для удобства читателя, необходимо дать небольшой комментарий по поводу того культурного контекста, в котором жил и видел себя сам И. Рыжов.
Тексты Рыжова – это не только летопись бытия его литературного героя, но и отражение многих пластов петербургской культуры, героем андеграундной части которой он был несколько десятилетий. Стиль его текстов во многом основан на тонком сочетании осмысления русского авангарда и постмодернизма. Интерес к творчеству Д. Хармса и К. Вагинова сочетаются с любовью к С. Соколову и Конфуцию. От авангарда – поиск выразительных форм, интерес к городскому фольклору. От постмодернизма – ирония, интертекстуальность, свободное сочетание различных контекстов, разрывы и складки в теле текста. Свобода интерпретации дает читателю свободу контекстуализации смыслов, а автору возможность создавать многоадресные произведения. «Читатель должен быть или сверх-искушенным, или не искушенным вовсе», – писал Ж. Деррида. Читатель, столкнувшийся с текстами Рыжова, наверное, должен быть и первым и вторым одновременно – кто-то видит в них панковский плевок мата и грязи в лицо аудитории, кто-то вообще не литературу и не поэзию, а кто-то отметит тонкую работу со словом и полюбуется точностью смыслов и образов. Парадокс, но правы и первые и вторые и третьи. Мир героев Рыжова – неоднозначен и сложен, это мир маргиналов и интеллектуалов, битников и гопников, а эпатаж во многом связан с желанием быть услышанным, привлечь внимание к себе.
В мифопоэтической, символической форме в текстах присутствует осмысление многих болевых точек и ценностей целого поколения. Нонконформизм
1
Троицкий А. Рок в Союзе: 60-е, 70-е, 80-е… М., 1991, С. 41–45.
В Петербурге исторически андеграунд имел концентрированные в пространстве формы. Сквоты, дворы, набережные, кафе становятся местом, где «знакомые встречали знакомых»: от «Сайгона» до «Эльфа», от «Треугольника» до «Росаны». Пространство в этих топохронах важнее времени, которое, казалось, текло и течет по собственным неофициальным законам, а не по официальным декретам. Здесь появляются свои герои, образцы для подражания, рождаются легенды, а байки приобретают особое значение. Это стало частью современной петербургской культуры. Рыжов (иногда «Боно» или «U2») не случайно делает Питер одним из ключевых героев своих текстов. Для него было органично воспринимать себя как часть этого мифа: как «художника поведения», «интеллектуала-алкоголика», сайгоновского завсегдатая, «ленинградского битника», «короля Треугольника». Так же воспринимали его и многие окружающие.
Будучи истинным питерским интеллигентом, человеком высоко и разносторонне образованным, он сумел построить свою вселенную, основанную на осознании свободы как главной категории человеческого бытия, мир, параллельный официальной реальности. В своих текстах он смотрит на знаки обыденного мира, на пошлость и фальшивую мещанскую мораль с искренним удивлением и жесткой иронией, это заметки инопланетянина, попавшего на другую планету. Поэтому так ласково он писал о тех, кто обладал тем же чувством свободы, способностью удивляться мелочам, как он сам; поэтому предъявляемые автору обвинения в порнографии выглядят как-то несуразно.
Там, где есть культура, обязательно существует целый набор запретов и ограничений, механизм подавления: искусство в таком контексте воспринимается как особая степень свободы, а маргинальность иногда прочитывается как путь к свободе. Ж. Лакан в работе «Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у Фрейда» подчеркивал сходство механизмов защиты от травмы с поэтическими тропами, определяющими режим деятельности бессознательного. Так, «поэтические тропы» Рыжова – это способ снятия травмы культуры, через построение собственной вселенной… в которой тоже есть боль и экзистенциальная тоска, абстинентный синдром и смерть, но есть и свобода от пошлости и нормативного давления общества.
Анна Демшина,
кандидат культурологии
«…Жизнь. Что это?
Дочь Виталия Соломина на его вопрос как то ответила:
“Свой круг на Земле”. Как точно.
Моя – мой Треугольник…»
Exegi Monumentum
Памятник Рыжову – вещь, в принципе, ненужная и противоестественная.
Люди пыжатся, с важными лицами заставляют скульпторов изучать биографии и указывают им на то, чтоб величественно или, наоборот, попроще и с юмором. Потом эту бронзовую фигу с незнакомым лицом, или еще хуже – на лошади, или с гитарой на шее, или за спиной тащат как египетскую пирамиду на площадь перед дворцом или супермаркетом. От нее дети шарахаются. Она мешает ходить и ездить, пугает по ночам, скачет по всему городу за сумасшедшими во время наводнений или бьет прохожего сослепу по плечу «Ты еще крепкий старик, Розен…баум!».