Питирим
Шрифт:
...Святися, святися,
Новый Иерусалиме,
Слава бо господня
На тебе воссия,
Ликуй ныне...
веселым плясовым напевом частили попы пасхальную стихиру, переминаясь с ноги на ногу и задирая бороденки. И хотели они или не хотели того, а получалось пенье-то у них не в пример веселее того, что было в день приезда царя.
Да и купцы облегченно отдувались, глядя на мерно покачивавшиеся, готовые к отвалу корабли. Следили с радостным любопытством за тем, как шевелятся паруса, как они развертываются
Волынский молился "обеими руками". Вряд ли еще кто в Нижнем так радовался отбытию Петра, как вице-губернатор. За эти три дня Иван Михайлович столько выговоров получил, сколько не приходилось ему получать во всю жизнь.
Петр собственною рукою вчера раскопал у него в губернской канцелярии несколько нерешенных раскольничьих дел: словно ему кто подсказал - прямо полез на полку и вынул оттуда эти дела. Чуть с поста со своего губернаторского не слетел Иван Михайлович. А как царь зубами заскрежетал да как глаза вытаращил - сего до самой смерти не забудет Иван Михайлович.
Но вот якоря подняли. Снова грянули выстрелы с кораблей, и опять с кремлевской стены громыхнули своим старьем нижегородские пушкари. Паруса надулись. Корабли тронулись в путь. Петр, стоя на палубе, прощально приветствовал шляпою нижегородское дворянство и купечество, которые с великою готовностью отвечали ему тем же, откланиваясь до земли.
Когда корабли исчезли в тумане, нижегородская знать и купечество побрели снова на гору, в Верхний посад. Филька потащил, пыхтя и отдуваясь, под руку плачущую Степаниду.
– Чего ты?! Дура! Стыдись! Теперь ты помещица! Чего же ради голосишь? Ей-богу, дура!
– утешал он ее.
А Степанида совсем и не о царе: ей почему-то пришло в голову, что явятся они домой, а сынишки их нет, - цыган утащил. Пускай на него похож... Какое кому дело!
– Ой, ой, батюшки, родимые мои!
– выла она на всю набережную, а люди слушали и думали: "Ого, что значит, усадьбу-то пожаловали! Рада стараться! По царе плачет, соскучилась уж!"
Строганов вперевалку побрел берегом, один-одинешенек, хмурый и печальный, и все ломал и ломал голову: "Почто антихрист прикрыл мой храм?" Думал и оглядывался. Светало.
IX
В эту ночь дом Филиппа Павлыча караулил Демид. Вызвали его еще накануне из Кунавина, с завода. Никому Рыхлый не верил так, как своему старому другу.
Медленно, неторопливо прохаживался Демид по переулку около дома, поглядывая по сторонам. Дело-то, конечно, не его - сторожить покой хозяина. Вот уж два года, как он работает кузнецом на заводе у Рыхлого. Отдан властями в зажив преступления Филиппу сроком на десять лет со взносом за это в казну Монастырского приказа (Рыхлым) двухсот рублей.
"Что поделаешь?! Хозяин - владыка. Какую работу заставит делать, такую и будешь".
Вдруг он услыхал какой-то шорох. Будто кто-то подкрадывался, шуршал в кустарниках Почаинского оврага.
– Эй, кто там?!
– окликнул Демид.
– Мы.
– Кто вы?
Из кустарников вылезли цыган Сыч и отец Карп.
– Здорово, брат!
– Ты откуда?
– Из степей. С Урала, кречет мой...
– Почто пожаловал?
– Проведать товарищев.
– Сыч понизил голос.
– Слыхал?!
– Нет. А что?
– Фильке, сукину сыну, усадьбу царь подарил...
– Филиппу?
– Да. Дворянином хотят сделать. Надо его поздравить.
– Ты бы днем. Почто ночью?
– Днем нам нельзя.
– За что же усадьбу-то?
– Людей ковал. Помог скиты зорить.
– За это?
– Демид нахмурился. Тяжело задышал.
– Теперь ты и завовсе рабом его станешь.
– Да правда ли это? Не брехня ли?
– Поп!
– дернул Карпа цыган.
– Поклянись по уставу...
– Именем господним, адом преисподним, всей своею казною, Филькиной женою да своею бородою клянусь, что кто попу не сын, тот сукин сын, и тот на Руси дворянин, кто за всех один...
Сыч рассмеялся.
– А я скажу тебе, Демид: белые ручки чужие труды любят. Вот и Филька теперь становится белоручкой...
И, вынув из-под полы нож, отдал его Демиду.
– Возьми... "Поздравь" его сам.
– Кого?
– Фильку. На вашей крови, да на твоих слезах, да на льстивых речах добыл себе царскую награду. Расквитайся!
Демид протянул руку. И не успел еще одуматься - зачем он руку протянул, как нож был уже у него. Удивился сам на себя Демид, но сердце его негодовало на Фильку; стало тяжело Демиду дышать: "Филька - угодник царев!"
– Поп, благослови!
Отец Карп перекрестил Демида.
– Ополчайтесь, убогие, на врази своя... Истребляйте, смерды, господ ваших, а наиболее - подобных Фильке, поганому предателю, асмодею... Глушите их! Глушите их...
Дальше Сыч со злобою начал нанизывать матерные слова.
– Верши!
– сказал он вразумительно Демиду.
– И приходи после сего к нам, к Везломскому перевозу, там наша галера в ивняке упрятана. Увезем и тебя...
И оба скрылись опять в чаще кустарников Почаинского оврага.
Демид хотел было броситься за ними, но их и след простыл. И остался он один-одинешенек со своею страшною мыслью и клинком в руке. Вспомнилась ему прежняя его дружба с Филькой. Какой хороший тогда был человек! И не узнать, и не понять теперь его, что с ним стало. Будто черт поселился внутри Фильки! Вспомнил он и своих разоренных единоверцев, керженских скитожителей, диакона Александра, и страшно ему стало жить.