Питомник. Книга 1
Шрифт:
Туча наползла, наконец, на расплавленный солнечный диск, вдали протяжно, тяжело ударил гром. Ангелина Евгеньевна охнула, схватила полотенце и, позабыв о Ксюше, бросилась к воде.
– Эй, ребята! Петька, Сережа! Ну-ка быстро вылезайте! Сколько можно?
Гроза застала Ксюшу в открытом поле. Спрятаться было некуда. Единственное, что она могла сделать – это накрыть Машу своей ветровкой.
«Хорошо, что ткань не промокает, – утешалась она, шагая под проливным дождем, – отлично, что я не поленилась, складывая вещи, запаковать все в полиэтиленовые мешки, и даже если вода попадет
Маша притихла, сжалась в комочек у мамы на животе, но не спала, вздрагивала при каждом громовом раскате. Ксюша почти бежала, рюкзак больно колотил по спине, в кроссовках хлюпала вода.
– Еще не хватало нам простудиться, – бормотала она, слизывая с губ дождевые капли и вытирая ладонью влажное личико ребенка, – вот только этого нам с тобой, Машуня, не хватало для полноты впечатлений. Интересно, неужели такой взрослой тетке не стыдно говорить всякие гадости про болезни, которые не сразу выявляются? За что она нас обижает? Мы ведь ничего плохого ей не сделали.
Ксюша не замечала, что почти никогда не думает и не говорит о себе в единственном числе. Впервые она сказала «мы» на пятом месяце беременности, когда четко ощутила сильные, упругие движения ребенка. Позже это вошло в привычку.
– Ну ее, эту Ангелину. У нас своих забот довольно, – она ловко перепрыгнула через лужу на тропинке, – мы должны хорошенько выспаться, отдохнуть, а потом нам надо решить, что делать дальше. Но это утром. Утро вечера мудренее. Главное, не простудиться.
Как только Ксюша поднялась на платформу, дождь кончился, тучи стали таять, худеть, превращаться в прозрачные перистые облака. Солнце еще не коснулось верхушек леса на горизонте, повисло на кончике тонкого облака, и было страшно, что сейчас сорвется.
Подошла пустая электричка, Ксюша уселась у окна, первым делом достала из рюкзака сухие ползунки, кофточку, разложила на лавке мягкую фланелевую пеленку и переодела ребенка. Потом, без всякого стеснения, стянула мокрую футболку, надела сухую, разулась, вытянула голые ноги и, устроившись поудобней, стала кормить Машу грудью. Маша заснула, но во сне продолжала причмокивать. Ксюша достала из кармана рюкзака маленький яркий томик американской фантастики и не заметила, как задремала.
Разбудили ее контролеры, тихонько, тактично тронули за плечо. Чуть приоткрыв глаза, она протянула билет и тут же опять уснула, уже до Москвы. На вокзале взяла такси. Шофер попался пожилой, разговорчивый, и первым делом спросил, сколько ей лет. Она уже привыкла к таким вопросам. Иногда спрашивали, кто у нее там в «кенгуру», братик или сестренка. Но чаще просто интересовались возрастом. Мадам Васнецова была права, когда говорила, что она выглядит лет на пятнадцать, а то и моложе.
– А что, все правильно, – рассуждал шофер, – лучше раньше родить, и вся жизнь впереди. В институт поступить успела?
– Два балла недобрала, – призналась Ксюша.
– А куда поступала?
– В Медицинскую академию.
– Молодец, – уважительно кивнул шофер.
– Как же молодец, если не поступила? – улыбнулась Ксюша.
– Зато вон какой у тебя красавец. Прямо как с картинки.
– Красавица.
–
– Мария.
– Муж-то есть?
– Конечно.
– А родители помогают?
– Еще как!
– Ну и хорошо. Главное, чтобы в семье все было ладно.
– Вот здесь направо, и потом еще раз направо, во двор.
Вылезая из машины, она не заметила, что на сиденье осталась маленькая плюшевая обезьянка. Игрушка была прицеплена к молнии рюкзака, колечко разогнулось. Отъезжая, шофер посмотрел ей вслед и подумал, что все-таки вряд ли ей девятнадцать.
– Самое смешное, что у него нет алиби, – мрачно произнес Косицкий и отхлебнул крепкого сладкого чаю.
Илья Никитич отбил дробь по столешнице и покачал головой:
– Да, Ваня, это действительно смешно. Ты хорошо проверил?
– Ну, насколько было возможно. Шестого июня соседи по коммуналке видели его в последний раз около семи вечера. Он ушел из квартиры, сказал, что отправляется к Ларисе, то есть к своей будущей жене, там и заночует. И знаете, что интересно? Соседи уверяют, будто никогда раньше он не сообщал, куда уходит. А тут вдруг сказал, причем никто его не спрашивал. Ларисы не было в Москве. Она уехала на два дня на дачу к подруге. Так что, где Фердинанд провел вечер и ночь, неизвестно.
– А сам он что говорит?
– Уверяет, будто ночевал у Ларисы. Соседи его не видели и не слышали. Там, конечно, не коммуналка, однако тонкие стены. И еще любопытная деталь. Никогда прежде в отсутствие Ларисы он к ней не приезжал. Ключ у него, конечно, есть, но он якобы не может находиться один в ее квартире. Так, во всяком случае, сказала Лариса.
– То есть, когда она вернулась, никаких следов его пребывания не обнаружила? – уточнил Бородин.
– Никаких, кроме него самого. Она вернулась седьмого числа, около часа дня. Он спал, чем удивил ее необычайно. Он всегда встает очень рано, сердобольная Лариса решила даже, что ее милый заболел. Он действительно выглядел неважно, как будто не спал всю ночь.
– Не спал, – задумчиво повторил Илья Никитич, – и чем же занимался?
– Ничем. Бессонница замучила. И что любопытно, мучила она его в полной темноте.
– А это откуда известно?
– Сосед ночью гулял с собакой, уверяет, окна в квартире были темные.
– С чего это сосед вдруг стал на окна глазеть?
– С того, что у него, у соседа, раскалывалась голова и он надеялся, вдруг кто-то еще не спит в три часа ночи, хотел одолжить анальгину или аспирину, вот и смотрел на окна.
– Ой, Ваня, как же тебе хочется засадить этого Фердинанда, как хочется, – покачал головой Бородин, – ну что он тебе плохого сделал, а, капитан Косицкий?
– Он женщину убил. Хорошую, добрую женщину. Молодую, симпатичную, талантливую.
– И когда же тебя осенило?
– В крематории. Там как раз Джампа хоронили, а тут Фердинанд со своими неадекватными реакциями, со своими идиотскими рассуждениями, что убийство – высшее проявление любви.
– Значит, ты стал его подозревать на основании бреда? – улыбнулся Бородин. – Или по ассоциации с Джампом? Или на основании стихийной личной антипатии?