Плацдарм непокоренных
Шрифт:
Их несколько раз обстреливали, но, повинуясь воле командира, группа лишь ближе и ближе подступала к речке, прижимаясь к поросшему ивняком берегу, и уходила молча, все ускоряя и ускоряя шаг, словно вдруг потеряла всякую способность сопротивляться.
— А ведь мы неплохо прогулялись, а, чумаки несолоно хлебавшие? — пытался поднять настроение Мальчевский, когда они наконец укрылись между двумя огромными валунами и, прежде чем вскарабкиваться по каменистому склону на плато, остановились передохнуть. — Во всяком случае, одним пулеметом у немцев стало меньше.
— Этот пулемет, Мальчевский,
— Я так и подумал, что сначала младсержу Мальчевскому нужно было хоть немного подучить их, подготовить к нападению коменданта Беркута.
— …Однако вы здесь ни при чем, — не прислушивался к его словам капитан, — это моя ошибка.
И моя вина. Забыл простую, но жестокую, как сама война, солдатскую истину: бой не для жалостливых. Лишь на несколько минут, на несколько мгновений я забыл эту древнюю заповедь воина, а значит, перестал быть солдатом. И командиром. Грош мне цена на этом фронтовом поле, как на жнивном поле — безрукому.
Никто из бойцов не ответил. Но каждый сочувственно посмотрел на командира, мол, с кем не бывает!
На границе между плато и степью война все еще потрескивала сухими прутьями вражды. Растревоженные ночной стычкой, немцы с того берега время от времени прощупывали скалистое прибрежье косы пулеметными очередями и щедро салютовали гирляндами ракет.
При свете одного из таких салютов, уже поднявшись на плато, Беркут увидел троих спешащих ко входу в подземелье бойцов с носилками.
— Лейтенанта Глодова ранило, — объяснил тот, третий, шедший в стороне и охранявший санитаров. — Легко, правда, царапина. Немцы что-то всполошились и нас поперли. Нескольких мы сразу уложили. Остальные — в отходную. Лейтенант над одним наклонился — вроде труп трупарем. А он притворился, гад. Был всего л ишь ранен. Стоило лейтенанту отойти от него, за автомат и в спину. Считай, на одну очередь его и хватило. Хорошо хоть в ягодицу попал. Не так страшно.
— Проклятая ночь, — проговорил Беркут, только сейчас отдавая пулемет Сябруху. — Видно, не для нас взошла сегодня эта луна.
— Никогда не жалей врага, браток, — похлопал по плечу бойца охраны Мальчевский.
— А кто жалеет? Я, вон, за лейтенанта не только раненого, но и мертвых раскромсал. Первый раз в жизни, — возбужденно возразил тот, поспешая вслед за носилками.
16
— Капитан, немцы! На льду! С овчарками прут, церберы мафусаильские!
Беркут с трудом оторвал щеку от выступающего из стены камня, к которому незаметно для себя прильнул во сне, и резко повертел-потряс головой, пытаясь окончательно проснуться и понять, о чем говорит Мальчевский.
— Значит, все-таки решились атаковать с того берега?
— Решились. Уже на льду, с овчарками.
— Овчарки-то им зачем?
— Чтобы, убегая от нас, легче было огрызаться, — вежливо объяснил младший сержант.
Медленно, словно приподнимая плечами обвалившийся свод пещеры, вставал на ноги Андрей. Во сне его снова, как и наяву, швырнуло на камни. Возле танка.
— Впрочем, все понятно: фрицы вознамерились повытравливать нас из подземелья. Но только откуда у фронтовиков овчарки? — спросонья, болезненно покряхтывая, размышлял он, уже направляясь вслед за сержантом к едва серевшему в конце штольни выходу.
— Так, может, немцы эти — гестаповцы или полевые жандармы?
— Когда вокруг сколько угодно фронтовиков? Что-то здесь не то.
— Но я слышал вытье этой псятины.
— Выясним, сержант, все выясним. Кстати, где наша разведка?
— Отсыпаются, Божьи дети.
Уже за несколько метров от входа Беркут почувствовал, как на него надвигается плотная масса тумана. А выйдя из штольни, увидел, что все вокруг окутано белесой пеленой, клубящейся так, словно они с сержантом вдруг оказались на вершине проснувшегося вулкана. И в этом мареве все казалось расплывчатым, загадочным и почти нереальным.
Но именно в этом призрачном видении и вырисовывалась жиденькая цепь немцев, полукольцом охватывавшая по льду реки их каменистую косу. Однако странно: цепь не двигалась. Немцы что-то выкрикивали, свистели, улюлюкали. И стреляли, но, кажется, в воздух.
— Что здесь происходит? — удивленно спросил Беркут появившегося из-за ближайшего валуна лейтенанта Кремнева. И, не дожидаясь ответа, бросился к ближайшей скале, чтобы из-за нее, с высокого утеса, еще раз, уже внимательнее, осмотреть подход к Каменоречью. — Кто здесь в роли клоунов: мы или они?
— Действительно, ведут они себя как-то странно, — согласился лейтенант. — Видите санки? Они в собачей упряжке. Но сразу видно, что к упряжи собачня не приучена. Немцы гонят ее сюда, она же все время пытается уйти в плавни.
— И в санках кто-то сидит, товарищ капитан, — Андрей узнал по голосу ефрейтора Хомутова, однако самого его, затаившегося где-то позади, под входным козырьком, не заметил. — Видать, привязан. В белом весь.
— В белом, говоришь? Привидениями попугать решили? — Беркут инстинктивно потянулся к обычно всегда висевшему на груди биноклю. Но в этот раз его там не оказалось.
— Мальчевский, бинокль, — коротко бросил он и, сонно поеживаясь от холода, стал всматриваться в то, что, покрытое белым покрывалом, смутно очерчивалось на медленно приближающихся санках. Вернее, это были даже не санки, а поставленный на полозья помост. Большой и неуклюжий.
Потому и собаки тянули его с трудом, взвывая и пытаясь вырваться из упряжки.
— Похоже, там человек, — проговорил Кремнев.
— Эгей, русские, принимайте парламентера! — зычным басом известил кто-то из немцев.
— Где пулемет, лейтенант? Прикажи умерить их веселье. Прежде всего расстреляйте собак! — крикнул Андрей уже вдогонку ему. — Пора кончать этот спектакль! Мальчевский, — принял он бинокль из рук младшего сержанта, — лишь только пулеметчик оттеснит немцев, бери пять-шесть бойцов — и на лед. Но как можно осторожнее.