Плач домбры
Шрифт:
Мерно покачиваясь в седле, едет Богара. Взор его проходит по долине, чуть прикрытой первым снежком, через сквозящий редкий молодой березняк, и по склону печальных холмов поднимается к тусклому небу. Вокруг тишина. Словно во всей степи ни единой живой души. Но если вглядеться пристальней, то видно, что молодой снег уже вдоль и поперек прострочен стежками звериных и птичьих следов. Вот так-то… Байгильде побитый домой возвращается, его, Богару, мучают тревожные предчувствия, а природе ни до чего дела нет, сама своей жизнью живет, потому что и земля, и жизнь ее вечна. Только жизнь человеческая свой срок имеет. Чьи только следы ни ложились на эту широкую степь — и смыло их все; какие только славные мужи ни проходили по ней — и их кости лежат
Речь не о древних турэ и воителях — их имена хоть в преданиях и песнях сэсэнов живут. Сегодняшних жалко. Вот Кылыс-кашка — какой верный, отважный был человек, страха не ведал. Скажи Богара: «Войди в огонь», — входил в огонь. И тоже ведь только-только сорок минуло, а уже готовится переселиться в чертоги Тенгри. Могуч был телом, как Алпамыша, а теперь болезнь к подушке прижала, куска проглотить не может, пожелтел, что шафран, усох, что курай, и жалко и тревожно.
Вспомнил Богара Кылыса, и встали перед глазами молодые годы. Всяко было. Огонь и воду — все прошел. Сегодняшние сила, власть и людское уважение так просто, сами собой, не дались.
Не сразу сумел Богара подчинить сарышей своей воле. Когда умер отец, ему и двадцати пяти не было, и старики, решив, что молод еще наследничек, не признали его главой рода, хотели поставить другого. Вот тогда-то Богара и собрал вокруг себя пять десятков отчаянных джигитов и с их помощью переломил сопротивление аксакалов. И конечно, самое трудное взял на свои плечи молодой батыр Кылыс. Что поделаешь, если время было такое. Глубокой ночью захватил Кылыс аул Якшыгула, которого прочили во главу, в старейшины рода, и привез его в кочевье Богары. Приставив кинжал к горлу, заставили его поклясться, что впредь не пойдет против Богары и на совете скажет слово в его пользу. Родня-свояки Богары зашумели было: «Змея и без хвоста все змея», советовали убить Якшыгула. Кылыс решительно встал против и не дал совершиться неправедному кровопролитию. Нищий простодушный батыр хотел, чтобы всегда все было по чести и справедливости. А потом сторонники Якшыгула пошли на мир с Богарой, а на Кылыса точили зубы. Что зубы — ножи. Закрой молодой глава рода на это глаза, не жить бы ему на свете. Но Богара ради худого мира не отдал его, хватило ума и сердца защитить батыра. И Кылыс, молча ждавший все эти дни своей участи, был потом верным ему слугой и, покуда не свалила его болезнь, не знал иных тревог и забот, чем заботы и тревоги своего турэ.
На другое утро неугомонный Байгильде уже опять прискакал к Богаре. Отдохнул, отоспался в теплой юрте и вроде поутих, успокоился немного. Копытом уже не бьет, как вчера. Сказал, словно о самом обычном деле:
— Ты, сват, сделай одолжение… Зятюшку моего или Таймаса пошли к Юлышу.
Богаре уже рассказали, как началась и чем кончилась баранта.
Юлыш, проведав каким-то образом, что Байгильде с сорока джигитами вышел в путь, выставил заставы, и, когда кипчаки вошли в усергенские земли, сто воинов Голубого Волка в укромном месте тихо, незаметно окружили барантовщиков. Так что дело даже до потасовки — до камчи, дубинки или ожога[17] не дошло. Началось и кончилось взаимной перепалкой. Юлыш забрал троих джигитов Байгильде в заложники, а остальных, никакого вреда им не причинив, отпустил восвояси. Вслед без драки побитым, без добычи отступившим сайканским джигитам никто не улюлюкал и угроз и насмешек не выкрикивал. Юлыш даже позвал было Байгильде к себе в аул погостевать, да какое уж тут гостеванье! Байгильде, чуть не лопаясь от позора, повернул домой…
— А при чем тут Аргын и Таймас? Ты, выходит, под каждым кустом петушков сажай, а они, значит, подчищай за тобой?
— Так ведь, сват, три моих джигита у него в неволе томятся. Их отцы и матери уже с вечера явились ко мне. Опять я виноват…
— А кто же виноват? Ногайский эмир, что ли? Ходишь воду мутишь, всей стране от тебя покоя нет. Ступай, сам разбил горшок, сам и чини, —
Тем же днем Таймас и два джигита с тремя кобылами-трехлетками из табуна Байгильде отправились в кочевье Голубого рода.
Через два дня заложники вернулись домой. Но Юлыш вернул и выкуп — трех кобыл-трехлеток. А сами изнемогшие в неволе джигиты говорили, что хотя сидели они под крепким караулом, но угощали их так, что, внимая их рассказам, слушатели только шумно оттягивали слюну.
Как понял Богара, Юлыш по-прежнему не хотел доводить дело до ссоры с кипчаками и поэтому, отступив от суровых обычаев степи, спор решил без дубины.
Что это — великодушие? Или все та же простоватость? На это осторожный, подозрительный Богара, который даже малый себе ущерб взыскивал пятикратно и дела свои устраивал по-хитрому и исподтишка, ответить не мог. Однако в сердце сарышского турэ великодушие Юляша вызвало восхищение.
Но ни Богара, ни Юлыш не догадывались, какую новую подлость задумал Байгильде.
3
Хозяин Хабрау, настоятель медресе Камалетдин, был еще и прославленным хафизом — ученым, знающим Коран наизусть и умеющим толковать его. Обращались к нему только уважительным словом «мавляна» — как обращаются лишь к великим ученым. С Железным Владыкой он был знаком лично, оттого и сам был на виду, и медресе его переживало самый расцвет. Преподавали там знаменитые на весь Восток ученые, а учились будущие муллы, поэты, историки, зодчие, государственные деятели. Разумеется, нищий парень, явившийся неведомо из какой далекой страны, стать шакирдом в медресе, где учились только сыновья знатных и богатых, не мог. Он смотрел за лошадьми мавляны, бегал по его поручениям. Но хозяин скоро заметил, что паренек-то способный, смекалистый, восприимчивый, все время крутится возле шакирдов, всячески пытаясь им угодить, и с их помощью быстро набирается грамоты.
Мавляна был добрый человек, великие познания и толстые книги не иссушили его мягкой души. В один из дней он позвал Хабрау в богато убранную михманхану, то есть гостевую комнату, и долго расспрашивал юношу о его родных краях, о доме. Под конец старик даже прослезился: «Эх, бедный, бедный, страсть к знаниям погнала тебя из дома, в поисках истины пришел ты сюда с края света. Похвально, так похвально, что ничего похвальнее и на свете нет! Одна беда — не могу я тебя принять в медресе. Жаль, обидно… Сам диван утверждает каждого шакирда. — Потом подумал и добавил: — Не горюй, что-нибудь придумаем».
Но Хабрау об этом не помышлял. До Сыгнака он не добрался, здесь его никто не знает, значит, надо осмотреться немного и, пристав к какому-нибудь каравану, возвращаться домой. Но, видно, книжная хворь от дервишей перешла и на него. И сам не заметил, как сблизился с шакирдами и уже с интересом слушал их беседы.
Немного времени прошло, и один из любимых шакирдов мавляны Камалетдина вызвался давать ему уроки. Конечно, это только так говорится «давать уроки», они же не сидели, целыми днями уткнувшись в книгу. У ша-кирда своих дел выше головы. Однако Хабрау все силы напряг, все свое усердие приложил и в короткий срок довольно сносно выучил арабский и фарси. Книги, даже те, что полегче, поначалу он по слогам крушил, строчку за строчкой, но через четыре-пять месяцев уже любую читал, пробегая взглядом.
Шакирда звали Нормурад. Веселый, благодушный, он оказался, однако, весьма требовательным. Хотя объяснял только урывками, но задания день ото дня усложнял все больше. Настоял: между собой говорить только на арабском и персидском. Мало того, и книги стал приносить — одна другой мудреней. Иной раз и подбодрит полушутя-полусерьезно: «А ты упрям, башкирский джигит. Коли так пойдет, то скоро и кое-кого, из наших шакирдов обойдешь. А уж дома у себя или большим турэ станешь, или настоятелем медресе». И мавляна о том же говорит, хвалит его успехи.