Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник)
Шрифт:
– Но оставлю тебе печать, вот здесь, на твоей головушке, мальчик.
Он невесомо коснулся макушки, вон там, мамуля. Куда ты любишь меня целовать, там, где уже нарос новый настоящий пух.
– Станешь доктором, будешь лечить людей, – говорил он, касаясь. – И как лечить! – он засмеялся счастливый. Он мной был доволен. – Значит, и страданий станет немного меньше.
– Страданий?
Но он не ответил. А я ощутил, как странный жар боли сейчас же разлился по мне, жар и боль…
– Что это? Что ты сделал со мной? Почему мне так?
– Это? – он опять улыбнулся. – Жалость. Жалость поселилась в тебе. Вот и все.
Тихие руки, золотистые кудри, глаза синевы – голубь Света, посланец небес, присланный для меня одного, певец чистых песен, защитник меня навек. Положи мне руку, положи, мамочка,
И теперь эта жалость переполняет меня. Жалость заполняет сначала кроватку, потом комнату по подоконник, потом двор и вот уже целый мир.
Жалость к тебе, моей маме. Потому что ты – мама. Жалость к папе: он кричит, потому что не знает, как еще по-другому сделать, чтобы ты любила его сильней, – люби, только люби его, мама. И к бабушке Нине – следующей зимой она заболеет и вскоре сама будет возить коляску с младенцем в чудном саду. И к нашему котику Флоксу – потому что он мяукает, любит прыгать и ходит в белых тапочках на темно-рыжих лапах. И всех, кого я видел и еще дальше увижу, мне стало жаль. Нет, я не плачу, это просто ветер, он веет повсюду, и я плыву в нем как самый любимый друг.
– Мама, дай пить! Дай тють-тють. Ак-кой. Ак-кой это! Киса пить. Дай кисе! Коее!
ОСЫ И ПЧЕЛЫ
Это было в то самое лето, когда с потолка на нее сыпались осы. Подсвеченные заходящим солнцем, они выпадали из темного, проолифенного лет сто назад потолка, счастливо вспоминавшего о днях юности и силившегося блеснуть, сверкнуть густо-золотым.
Крупными каплями черного меда текли вниз.
Самые умные, выпав, сейчас же осознавали, что попали на чужбину, в голую злую опасность, и упрямо, хмуро пытались обнаружить обратную дорогу, дорогу домой, – ощупывали бархатистым гибким задком потолок, аккуратно напрыгивали на доски в тщетных поисках щели, трещинки, сквозь которую можно вернуться. Не находили никогда! С отвращением отрывались наконец от родимых пахучих, мирно жужжащих с обратной стороны досок, искали другие пути – не домой, так хоть на свободу. Утыкались в пыльное стекло, обреченно бились.
Глупые (хотя, возможно, как раз наоборот?), выскользнув, сейчас же забывали, откуда они родом, где были мгновение назад, и даже не пытались найти обратный путь, сразу же бешено рвались к источнику света, к розовому сиянию за стеклом, с зудением просились прочь, присоединяясь к неудачливым патриотам. И тех и других ждала одна участь – краткий плен пластиковой отрезанной бутылки, захлопнутой на несколько мгновений тугим зеленым томиком Мандельштама – в мягкой обложке, «Азбука-классика», со статьей «О собеседнике» заодно.
И нежданная, нет, долгожданная (с какой скоростью время течет у ос?) воля – стряхиванье в форточку с сеткой, которую она слегка отгибала специально для пленниц. Не то чтобы ей жаль было все живое. Нет, просто она не любила вида раздавленных насекомых. А их жужжанье ее раздражало.
Видимо, осы построили свой хрупкий шар-дворец где-то прямо над ее головой, над подушкой, на которой она и провела пол того самого лета, с ногой, уложенной на ровную, мягкую возвышенность из сложенного одеяла.
Как нежно и бережно они любили ее. Две сестры, две пчелы, бабушки ее детей, ее мама и мамина сестра, невесомо пеленающие заботой. Последние годы бабушкам было не до нее – это она задавала им работу, особенно здесь, на даче, – сначала подрастала одна внучка, потом и другая, но сейчас внучки разъехались, и на месте образовавшейся пустоты оказалась она – привыкшие кормить, пеленать, тетешкать, бабушки перестроились без промедления. Теперь они носились с ее костяною ногою, заодно и с нею, дитятком в возрасте 38 лет, которое с тех пор, как папа внучки № 1 довольно быстро после явления младенца улетел в другую страну, рожать новеньких, все искало, все мучилось, пока не родило вторую девочку, вообще уже неизвестно от кого. Бабушки приняли и вторую – как родную. Тем более что потом неизвестно кто внезапно явился, поселился – бабушки поморщились-поморщились, но и с ним смирились, тем более второй стал помогать деду по хозяйству (первый-то – никогда!), и только все стало налаживаться, как он снова исчез, но вскоре опять появился. «Мерцающий папаша», выразилась одна
Бабушки кудахтали – куда потащил ребенка, ни условий, ни питания, в пять лет рано еще спать в палатке! Но Нина знала: дочке в походе хорошо, интересно, потому что папа дочку любил, умел о ней заботиться, да и просто… приключение. В этом смысле Нинино сердце билось спокойно. В другом – нет, пережив окончательное невозвращение мужа № 1 из странствий, она не любила, когда от нее уезжали, нет. Хотя папа-два покидал ее иначе, и с ним она помимо отъездов разлюбила весну, оба раза исчезновения приходились на апрель, три предыдущих апреля, впрочем, удалось пережить, но это не отменяло: все последние месяцы он был не с ей. Она знала это, чувствовала, не требовалось доказательств, понимала – вот-вот, и только ее провал в больницу затянул расставание.
Старшенькая была в походе своем – в лагере с историко-археологическим уклоном, куда повез их школьный учитель, как водится, энтузиаст.
Больнице Нина обрадовалась, как временному избавлению, – под благовидным предлогом можно было поплавать в ином, отвлечься.
После операции она сделала неожиданное открытие: от непереносимой разрывающей боли, которую не берут никакие обезболивающие, уколы, отвлекающие мысли, существует только два народных средства – оживленный разговор, во время которого ты не слушаешь, а говоришь, говоришь как заведенный, не разговор, а твой монолог в трубку маме, подруге или соседкам по палате. Второе – молитва, средство, более уместное для бесконечности ночи. Если кричать про себя молитву – боль чуть откатывается тоже, возможно, пугается крика, возможно, Бог милостиво отодвигает ее Сам. Он вообще в эти минуты, когда больно вот с такой слепящей силой – и это открытие было третьим, – придвигается на удивление близко. Чем острее страдание, причем, внимание, не душевное – физическое, тем ближе Он.
Больничные бабули с перевязанными коленками прыгали мимо по коридору на костылях (всем после операции велели двигаться!), измученно выдохнув, оседали на кровати, а переведя дух, баюкали рассказами про поликлиники, анализ крови, сын предлагал в центр здоровья платно, но взял уже на эту операцию кредит – сколько я могу его разорять. Пошла в районную. И трогательные подробности бесплатной медицины, перемешанные с рецептами квашеной капусты, свекольного кваса, бисквита. Вроде б просто, но когда добавляешь к взбитым желткам треть взбитых белков, оставшееся то есть, мешать надо аккуратно, не кругом, а как бы так снизу вверх, иначе осядет! И духовка холодная должна быть. В холодную ставим духовку. Капусту квашеную – мои метут только так. А я вам расскажу, как я делаю…
Родные бабушки-пчелы сумели бы поддержать кулинарные разговоры. Нина только жадно и благодарно внимала, ей просто нравилось плыть в потоке совершенно бесполезных для нее, но таких красочных теоретических знаний, красневших ягодкой клюквой (ее в капусту можно просто добавить потом), зеленевших укропчиком, отсвечивающих золотом поджаренных по всем правилам пирожков – и переполненном доброты русских женщин, к которым у Нины слабость. Всегда была, в больнице лишь обострилась.
Ее бабушки тоже пекли, солили, мариновали, ставили тесто, не тяготясь своей ношей, напротив, теперь только, вырвавшись из заточения зимних квартир, они и жили, дышали полной грудью, хотя жили по-прежнему не для себя, но и это входило в набор. Здесь это «не для себя» было свободным. У той, что давно (почти целую жизнь) жила без мужа, наконец появлялось, о ком позаботиться, – в охотку, регулируя уровень и напор, та, что была при деде, от привычных забот о деде, язвительном и с годами все более ворчливом, приезжавшем только на выходные, почти на всю неделю освобождалась – и могла опекать еще не научившихся ее критиковать внучек, а теперь вот и Ниночку, которая тоже только рассеянно ее благодарила. И заниматься любимым.