Плач юных сердец
Шрифт:
— А там нет телефона, пап. Ни одного телефона во всем здании. Я звоню из автомата, откуда-то с улицы.
— О господи! Тогда слушай: немедленно иди назад и жди меня там. Никуда не уходи, даже если меня долго не будет. Обещай. Сегодня из дома больше ни шагу. Ни под каким предлогом, договорились?
— Договорились.
Сара привезла его в аэропорт, несколько раз чуть не попав в аварию при обгонах. Когда он кинулся к кассе, на рейс до Сан-Франциско уже объявили посадку, но, задыхаясь, он успел добежать до выхода, быть может до того самого, у которого они простились с Терри Райаном. А
— Вы точно знаете, что это правильный адрес? — переспрашивал его таксист даже после того, как остановился посовещаться с двумя другими водителями, которые тоже долго хмурились, пытаясь понять, где это может быть. Потом, убедившись, что везет пассажира в правильном направлении, он сказал: — Ну, не знаю; вам нужны эти старые заброшенные кварталы, это все равно что на тот свет ехать. Меня туда никаким хреном не заманишь. Там даже черные жить не станут — вы только не подумайте, я против черных ничего не имею.
В Америке теперь все стали говорить «черные» вместо «негры»; еще немного, и все, наверное, начнут называть девушек «женщинами».
На дверных звонках дома никаких имен не значилось, и, позвонив в три или четыре квартиры, Майкл понял, что вся эта система, скорее всего, не работает: некоторые кнопки выпали из гнезд и болтались на собственных обесточенных проводах. Потом он обнаружил, что оба замка на большой входной двери разбиты: чтобы попасть внутрь, нужно было просто повернуть ручку и навалиться плечом на дверь.
— Есть тут кто-нибудь? — спросил он, войдя в фойе первого этажа, и три или четыре головы высунулись из приоткрытых дверей — все молодые, в основном парни, и все с настолько безумными прическами, что несколько лет назад никто просто не поверил бы, что такие бывают. — Так, парни, — сказал Майкл без особенной боязни уподобиться персонажу Джеймса Кэгни [84] . — Я отец Лауры Дэвенпорт. Где она?
Часть голов исчезла в дверных проемах, оставшиеся же уставились на него с тупым выражением — от страха? или просто от наркотиков? — но потом откуда-то из далекой тьмы коридора донесся звучный мужской голос:
84
Джеймс Кэгни (1899–1986) — американский актер, наиболее успешно воплотивший в классическом Голливуде типаж «плохого парня» («Враг общества», «Ревущие двадцатые», «Ангелы с грязными лицами»).
— Верхний этаж, направо и до упора.
Неизвестно, сколько в этом доме было этажей — четыре, пять или шесть; Майкл их не считал. Преодолев один пролет этой замусоренной, воняющей отбросами и мочой лестницы, он останавливался отдышаться, дожидался, когда к нему вернутся силы, после чего начинал штурмовать следующий пролет. Он понял, что добрался до последнего этажа, когда вдруг обнаружил, что дальше лестницы просто нет.
В самом конце правого коридора была грязная белая дверь. Он остановился перевести дыхание — а может, даже помолиться — и затем постучал.
— Папа? — откликнулась Лаура. — Проходи, открыто.
Она лежала там
— Ух! — сказал он, присаживаясь на край кровати в районе ее коленок. — Ух как я рад тебя видеть, девочка.
— Я тоже рада, — сказала она. — Пап, можно взять у тебя сигарету?
— Бери, конечно, вот. Но слушай, у меня такое впечатление, что ты в последнее время не слишком много ешь, а?
— Ну, я, наверное, уже недели две или больше совсем как-то…
— Значит, так. Первым делом надо будет тебя где-нибудь хорошенько накормить, потом мы переночуем в каком-нибудь отеле, а завтра я заберу тебя в Канзас. Как тебе такой план?
— Ну, я, наверное, не против, только я не знаю твою жену и вообще.
— Прекрасно ты ее знаешь.
— Ну, я просто имею в виду, что не знаю ее в качестве твоей жены.
— Глупости, Лаура. Вы с ней прекрасно поладите. Теперь. Ты хочешь что-нибудь отсюда взять? Сумка есть, куда все это складывать?
Расчищая узкую полоску пола, он обнаружил два галстука-бабочки на резинке, какие носят обычно официанты, — такой же был у Терри Райана, когда тот работал в «Синей мельнице», — и, когда он отставил от стены ее измызганный нейлоновый рюкзак, из-за него выпал третий. То есть сюда поднимались трое молодых официантов, спали с ней, а потом случайно оставили после себя такие вот сувениры? Нет; скорее всего, это был один официант, который приходил трижды — или пять раз, или десять, или даже больше.
(— Эдди, привет, где пропадаешь?
— Ходил к этой тощей, высокой, я про нее еще рассказывал: верхний этаж, направо и до упора. Горячая девица, скажу я тебе.
— Ну это ладно, только, бля, Эдди, я бы на твоем месте держался от этого дома подальше; они там все ненормальные.
— Да ну? Ненормальные типа меня или ненормальные типа тебя? И запомни: кого хочу, того и трахаю, ясно?)
— Готова, девочка? — спросил Майкл.
— Наверное.
Но поймать такси на этой улице им не удалось; пришлось пройти пешком несколько кварталов, прежде чем они смогли остановить машину.
— Где в это время можно еще пообедать? — спросил Майкл у водителя.
— Ну, в это время, — ответил тот, — могу только подбросить вас в китайский квартал.
Потом Майкл часто поражался абсурдности этого момента: лучшим, что он мог предложить своему умирающему от голода ребенку, оказалась китайская еда. Омлет фу-юнг, жареный рис со свининой и креветки в омаровом соусе — вещи, которые американцы в большинстве своем едят лишь изредка, для разнообразия, когда и есть-то не сильно хочется, — и именно этой едой Лаура пыталась насытиться, размеренно и ритмично отправляя в рот вилку за вилкой; она не произнесла ни слова и даже не подняла головы, пока со стола не убрали последнюю пустую тарелку.