Плагиат. Повести и рассказы
Шрифт:
— Да, собственно, на то народ и выдвигает из своих недр мудрых из мудрых, — обмолвился Филимонов, — чтобы было кому решать.
— Гм! — промычал сердито Илья Ильич, но глаза его зажглись горделивым светом.
— В таком случае, — сказал он, — предлагаю следующее решение… Читал я, братцы, в центральной прессе, что за границей произрастает такое хлебное дерево, которое еще в восемнадцатом столетии культивировал капитал. Прямо, знаете, такое дерево как дерево, вроде нашего дуба, а на нем чуть ли не булки произрастают по семь копеек! Так, может быть, того, ребята, рванем
— Помнится, с этим хлебным деревом, — сказал один мужичок из свиты, — у английских империалистов вышла какая-то неприятность: то ли бунт, то ли кораблекрушение, то ли просто неурожай… Я к чему это говорю: как бы и нам, ребята, не проколоться.
— Ты тоже сравнил! — сказал на это Илья Ильич. — То английские империалисты, а то власть трудящихся на местах! Мы, ядрена корень, спутники запускаем, не сегодня завтра перейдем на полную автоматизацию труда, а ты нам предлагаешь проколоться на пустяке… Ты думай прежде, чем выступать, какаду кусок!
— А я так полагаю, — сказал Филимонов, — что товарищ Беляев выдвинул гениальное решение — чего уж там лицемерить.
Илья Ильич подумал-подумал и сказал:
— А кстати, чего это у нас простаивает постамент? — И намекательно указал пальцем на остатки памятника председателю Милославскому, взорванного Проломленным-Головановым в казюлинские деньки.
Свита изобразила возмущенное удивление и вообще дала понять председателю, что его намек принят.
Что-то около года ушло у глуповцев на переписку с центром относительно заграничной командировки, месяца два на сборы, и ранней весной шестьдесят третьего года экспедиция таки отправилась за границу. Включая Илью Ильича всего делегировалось пятеро работников горсовета, и это непродуманное число впоследствии привело к политическому скандалу.
Поскольку о тамошней жизни глуповцы имели зыбкое представление, они экипировались, как говорится, на все случаи жизни: они запаслись провизией, памятуя о голодающем пролетарии зарубежья, прихватили резиновые сапоги и кое-что из теплой одежды, чтобы противостоять нападкам стихии, видимо, держащей все-таки нашу сторону, потому что она как заведенная обрушивала на Запад всевозможные катастрофы, канистру водки, чтобы глушить тоску по родине, а на предмет провокаций — два охотничьих ружья ижевского производства.
Ну, прибыли глуповцы за границу; прошлись по улицам, заглянули в магазины, побывали в трущобах, посетили луна-парк — и все это с таким величавым видом, точно перед ними не явь, а галлюцинация или как будто у себя дома они из луна-парков не вылезают, и все же, по чести говоря, наши глуповцы от изобилия товаров первой необходимости, блеска и половодья огней, дороговизны и проституток несколько ошалели. Вернулись они в гостиницу, расселись кто где, раскрыли по банке рыбных консервов, и потек между ними следующий разговор:
— Вот, сволочи, устроились! — сказал один горсоветский. — Не жизнь у них, а картинка… А дома, как подумаешь, куры под забором несутся, в дождь ни конному не проехать, ни пешему не пройти — я уже не говорю о нашей деревянной
— А регулярные кризисы перепроизводства? — возразил Беляев. — А неуверенность в завтрашнем дне? А социальные контрасты? А, наконец, цены на продукты питания? Ты видел, какаду кусок, сколько у них килограмм мяса стоит? — это же по-нашему за одну отбивную месяц работать нужно!
Другой горсоветский добавил к этому:
— Да еще какой-то мужик посреди тротуара на скрипке играл за деньги! Вы его приметили, товарищи, — ведь это же форменная нищета и унижение человеческого достоинства! Пускай у нас под заборами куры несутся, но чтобы побирушничать под видом музыканта — такого у нас при всем желании не увидишь.
— Но, честно говоря, — сказал третий горсоветский, — я не думал, что местный пролетариат добился такого благосостояния. Слушайте, ведь у них же одних штанов, наверное, сто разновидностей продается, это же не укладывается в голове!
— Лопух ты! — сказал четвертый горсоветский. — Они же нарочно нашили столько штанов, чтобы отвлечь трудящихся от борьбы за свои права! А вообще-то, товарищ Беляев, я предлагаю взять со всех нас подписку о неразглашении — на всякий пожарный случай…
— Это мысль, — согласился Илья Ильич. — Но все-таки давайте кончать базар. Мы сюда приехали не лалы разводить, а спасать родимое сельскохозяйственное производство. План работы будет такой: мы втроем, — тут Илья Ильич указал на тех горсоветских, которые только что наводили критику на западный образ жизни, — отправляемся на поиски хлебного дерева, а вы двое, — тут он указал на своих нестойких соотечественников, — сидите в гостинице, глядите в окошко и остерегаетесь провокаций.
— Это почему же такая несправедливость? — воскликнули эти двое.
— А потому, — слукавил Илья Ильич, — что если мы снова появимся на улице впятером, то люди подумают, что русские высадили десант. Так что сидите в гостинице, и чтобы палец на спусковом крючке, а то эта публика горазда на провокации!..
Итак, тройка, возглавляемая Беляевым, удалилась, а двое оставшихся стали глядеть в окошко, держа ружья на изготовку. Они прождали своих товарищей ровно четыре дня; первый день они еще держались, хотя глядеть в окошко им обрыдло, а даже не надоело, и все больше налегали на домашнюю колбасу, но на другой день нахлынула тоска по родине, и они принялись за спиртное. Пьют они водку, разливая ее из канистры в родные эмалированные кружки, изредка с ненавистью поглядывают в окно и ведут между собой глубоко национальные разговоры…
— Хлеб ихний есть, конечно, нельзя — это сплошная химия, а не хлеб.
— Что хлеб?! Ты посмотри, какие у них бесчувственные рожи! К исходу четвертых суток они допились уже до видений:
то им мнится, что горничная разбрызгивает в номере отравляющее вещество, то им чудится, что за стенкой переговариваются агенты; кончилось это тем, что к ним нечаянно ввалился тоже подвыпивший иностранец, который ошибся дверью, — они возьми и дай предупредительный залп со всех четырех стволов. Разумеется, немедленно прибыл наряд полиции, и приятелей доставили в тамошний капэзэ.