Плагиат. Повести и рассказы
Шрифт:
И вот как раз в те достопамятные дни, когда город перешел на квашеную капусту и дал о себе знать злостный сепаратизм, в Непреклонск въехал новый градоначальник Порфирий Иванович Гребешков. Откуда он взялся, бог его знает, говорили, откуда-то из-за Камня, где он существовал в качестве руководителя райкомовского звена. Въезд его в город произошел без помпы, как-то даже вкрадчиво, а впрочем, Порфирий Иванович сказал, взявшись за ручку горсоветовской двери и полуобернувшись к немногочисленному скопищу горожан:
— Заморской химере даю отбой…
Эти слова показались загадочными и грозными, точнее сказать, более грозными, чем загадочными, ибо в них почудилась такая энергия превращений, что непреклонцам, как одному человеку, стало сильно не по себе. Вроде бы им давно опротивели формы существования, вытекавшие из учения
Однако на первых порах градоправления Порфирия Ивановича Гребешкова ничего особенно страшного не случилось, всего-навсего появились кое-какие оригинальные звания и слова. Вот и выборы в городскую Думу прошли при небывалой активности горожан, и опять же — ни землетрясения, ни засухи, ни скотского падежа, даже от переохлаждения организма померло только четырнадцать человек, и единственно посреди Базарной площади разверзлась относительная дыра. Правда, среди избранников народных затесались такие подозрительные субъекты, что это было даже странно, например, думцами заделались бесноватый Чайников, некто Кашемиров — бывший очинщик карандашей, двое подданных далекого иностранного государства и Васька Шершень — прожженный вор. А вот сумасшедшего Огурцова, что называется, прокатили, хотя он клятвенно обещал провести в городе каналы вроде венецианских и замостить гранитом Болотную слободу. Нужно отдать должное непреклонцам, — этих на мякине не проведешь, эти знают, откуда ветер дует, и, по крайней мере, боров Терентий у них точно в законодатели не пройдет. Даром что непреклонцы не совсем отчетливо понимали разницу между благодетелем и гонителем, равно как между водкой и коньяком, поскольку, уйдя в себя еще при градоначальнике Фотии Петровиче Ферапонтове, они путано ориентировались вовне, — комплекс горемыки был в них развит до такой степени, что они, точно средним ухом, как летучая мышь препятствие, тонко чувствовали подвох. По-хорошему, им бы еще пожить-осмотреться при более или менее цивилизованном градоправителе Колобкове, приобрести основные гражданские навыки, воспитать в себе рефлекс меры, освежиться, — но сука-история не дала.
Что же до сумасшедшего Огурцова, то он долго не переживал свое поражение на выборах в городскую Думу и вскоре показал себя во всей красе, когда подняла голову Болотная слобода.
Следует заметить, что эта самая Болотная слобода издавна отличалась вздорным характером и отчасти портила стройную картину городского житья-бытья, и как-то здесь в свое время возмечтали о рентабельном сельскохозяйственном производстве, из чего вышла совершенная чепуха. Так вот последнее поползновение в сторону самобытности открылось как раз вскоре после выборов в городскую Думу, на которых потерпел поражение Огурцов. Этот сумасшедший на поверку оказался не таким уж и сумасшедшим: на самый коварный манер воспользовавшись тем, что слободские от века носили кепки сдвинутыми набекрень, а не на затылок, как это у глуповцев водится вообще, он выдвинул гипотезу о самобытном происхождении жителей Болотной слободы от варяжского корня, хотя у Салтыкова-Щедрина ясно сказано, что население города и округи произошло от «народа, головотяпами именуемого», и на этом основании потребовал превращения Болотной слободы в самостоятельный геополитический институт. По той простой причине, что в то время занятий у слободских не было никаких, сепаратистские настроения тут возымели большую силу, и сумасшедший Огурцов занял определенную высоту. В ту пору градоначальник Порфирий Иванович Гребешков еще не вполне контролировал обстановку, это он только потом себя показал, и Огурцов даже успел выпустить собственную почтовую марку и учредить ландмилицию для усмирения поселян. Долго ли, коротко ли, чувствует Порфирий Иванович, что дело пахнет паленым, садится вместе со своим креслом в автомобиль, окружает себя мотоциклистами, включает сирену, которая мгновенно наводит ужас на горожан, так как в ней слышится что-то от «туру-туру», — ему впоследствии достаточно было только сирену включить, чтобы унять своих подданных, — и на первой передаче едет в Болотную слободу. Пыль лениво клубится, сирена воет, как резаная, в глазах у мотоциклистов светится слово «ась».
На
— Тебе что, делать нечего, охломон?!
Огурцов ему отвечает, как положено сумасшедшему, с какой-то странной ужимкой:
— Это еще история покажет, кто из нас охломон.
— Ну-ну, поговори у меня… — тоном ниже берет Порфирий Иванович, поскольку его смутила самоуверенность этого лихача.
— Как руководителю сопредельного населенного пункта, — продолжает тем временем Огурцов, — со всей ответственностью заявляю, что мы теперь сам с усам. Я понятно объясняюсь?
— Понятней некуда. Только вот какое дело: а что, если я сейчас «туру-туру» заведу, как тогда?..
— Тогда мы пойдем по стопам отцов.
— Это как?
— Как в песне поется: все умрем в борьбе за это!
— За что за это-то?
— А за то!
Порфирий Иванович призадумался; вооруженный некоторым представлением о свычаях и обычаях непреклонцев, он скоро сообразил, что его подданные не преминут положить свои буйные головы хоть за что, поскольку, во-первых, история города Глупова воспитала в них родовое пренебрежение чередой бессмысленных горестей и невзгод, которые, в их понимании, и есть жизнь, и поскольку, во-вторых, им все равно нечем себя занять. Одним словом, градоначальник Гребешков почесал-почесал в затылке и говорит:
— Знаешь что, Огурцов: давай мы тебе памятник поставим в слободе за твою беззаветность и отвагу, чтобы, значит, потомки мотали себе на ус. Только ты давай сворачивай этот суверенитет, у нас и без тебя дел по горло, вон краеведческий музей распатронили и вообще!
Огурцов выдержал драматическую паузу и сказал:
— На памятник я согласен. Честно говоря, эта самобытность — себе дороже, того и гляди тебя самого под горячую руку кто-нибудь распушит. А на памятник я согласен, пускай стоит в назидание, так и быть.
Порфирий Иванович:
— Ну вот и договорились! А то, ё-моё, головы руководителю поднять некогда, поскольку кругом смятение и разор.
И в самом деле: разного рода невзгоды сыпались на город, точно зерно из прохудившегося мешка, — то начнут заделывать на Базарной площади относительную дыру, а она, напротив, раздастся вширь, то баламут Сорокин поднимет народ на акцию гражданского неповиновения, и толпы новаторов совершенно не по-гандийски примутся выкорчевывать шпалы на трамвайном маршруте Базар — Вокзал, то кислой капусты не завезут, то гарнизон чего-то ходит задумчивый и внушает опасения, то приключится масштабная схватка между зоофилами и сторонниками Лучезарного Четверга, то в Думе устроит сцену бесноватый Чайников, взойдет на трибуну, скажет:
— Дамы и господа! — и вдруг зальется горючими слезами, а город ломает головы, дескать, чего это он ревет, может быть, пора разбираться по погребам…
А тут еще такой странный случай, над которым измучилась здешняя медицина: к усесту градоначальника Порфирия Ивановича Гребешкова, оказывается, формально приросло его рабочее кресло, превратясь как бы в избыточную конечность, недаром он с ним даже на публике не расставался, но постоянно носил с собой. Хорошо еще, что спинка кресла откидывалась под позу, а то совсем бы нехорошо. Жена его Вера Павловна советовала Порфирию Ивановичу ампутировать кресло, напирая на какую-то совершенную методику ампутаций, но он то ли побоялся, то ли ему понравилась такая небывалая аномалия, — одним словом, так Порфирий Иванович и ходил.
Ушлые люди
Не подлежит сомнению, что градоначальник Гребешков был порядочный человек, хотя и не без дурачинки, чем-то он напоминал своего давнишнего предшественника Грустилова, Эраста Андреевича, только он идиллических сочинений не сочинял. И вот в то время, как при башибузуках и янычарах родного края, которые властвовали над градом из века в век, не замечалось никаких экстраординарных поползновений, при Порфирии Ивановиче вдруг повылазили из щелей какие-то темные личности, прежде прозябавшие по конторам да лагерям, и принялись делать свои дела. Загадочная закономерность: чем настойчивее Гребешков пекся о благополучии непреклонцев, тем бодрее безобразничали ушлые люди, которые повылазили из щелей.