Пламенем испепеленные сердца

Карбелашвили Гиви

Евнух, покружив в коридоре и убедившись, что за ними никто не следит, осторожно открыл дверь и впустил царицу в каморку, слабо освещенную чадящей свечой.

— Это мой зал. Жди здесь, государыня. Я сейчас ее приведу, — пояснил он свистящим шепотом и исчез как тень.

В келье было холодно, но царица все же сбросила бурку, предусмотрительно пристроив ее в углу. Время тянулось медленно, как арба, подымающаяся в гору. Наконец в коридоре раздался едва слышный шорох, не ускользнувший от чуткого слуха царицы. Дверь отворилась, и в келью вошла Елена. Первое, что бросилось в глаза Кетеван, были шелковые шаровары дочери.

— Мать

моя, родная! — Елена, как дитя, кинулась на шею матери. Кетеван, забыв о давешних сомнениях, о холодке отчуждения, терзавшем душу, крепко обняла родную дочь, и колючий комок упрямо встал в горле.

— Мамочка, родимая… — лепетала Елена, роняя горючие слезы.

Кетеван бережно вытерла ее глаза концом головной накидки мандили, взяла в ладони своих иссохших рук сияющее, красивое лицо дочери и поцелуями осушила ее заплаканные щеки, обхватила дрожащие от рыданий плечи и нежно прижала к груди.

Елена только всхлипывала, как ребенок.

Прошло достаточно времени, пока мать и дочь успокоились. Кетеван посадила Елену рядом с собой на тахту, спросила чуть дрогнувшим голосом:

— Как поживаешь, дочь моя?

— Разве это жизнь, мамочка?

— Ничего не поделаешь, такова женская доля! Как он к тебе относится?

— С тех пор как Луарсаба удушили и Лела исчезла, меня выделяет… — смущенно потупилась Елена, но в этом смущении чувствовалась, однако, и женская гордость.

Не понравилась царице эта неуместная женская слабость, хотела она отчитать дочь, как прежде бывало, но сдержалась — не было для этого ни места, ни времени, ни смысла.

— А что с Лелой?

— Никто не знает. Или убил, или кому-нибудь отдал, — и ответ этот, та легкость, с которой Елена произнесла его, не задумываясь, не пришлись царице по вкусу. Она еще больше собралась, окончательно отогнав от себя материнскую слабость.

— Почему у тебя нет детей?

— Он не пожелал. Евнухи дали мне испить маковый отвар. С рождением ребенка, мол, жена приходит в негодность, — так изволил сказать шахиншах. Детей у меня, дескать, много, а родившая женщина — уже не та, не годится, мол, для любовных утех. — Елена слегка покривилась, потупилась, скорее чтобы угодить матери, чем от смущения.

— Что-то ты очень разговорчивая стала! — на сей раз не утерпела Кетеван.

— Здесь, мамочка, женщина в животное превращается. Мы как в конюшне все равно — нас кормят, поят, но не всегда…

— Постой! Прежде чем сказать, подумай. Не все надо выбалтывать, что на ум взбредет!

— Мне и болтать не о чем и поговорить не с кем — нет здесь никого, кто бы моей болтовней интересовался! Нас триста в гареме, и все поглощены одной заботой — как привлечь к себе его внимание. Как только евнухи сообщают, что он идет, — что у нас начинается, ты бы видела! Одни раздеваются и прыгают в бассейн, другие ложатся на краю бассейна — кто на спину, кто на живот, кто-то садится за тари [60] , а кто-то даже за рукоделье… Видела бы ты, какие мы жалкие, несчастные! Наши женщины Леле подражают, с нее пример берут, с места не двигаются, гордо сидят, как будто им все безразлично. А он, как голодный волк, ходит вокруг, глазами сверкает. Раньше он к себе уводил избранницу, а теперь у него новая причуда появилась…

60

Тари —

восточный струнный музыкальный инструмент.

Кетеван нахмурилась.

— Довольно! Тьфу, дьявольское отродье! — перекрестилась Кетеван. — Прекрати!

— Женщины — что кобылы, с завистью смотрят на избранницу, и их нельзя упрекать за это. Что нам еще остается, другой радости у нас нет! У кого еще есть ребенок — те хоть знают, чему радоваться, с детьми разговаривают, учат их петь, развлекая их, сами забавляются как могут. А бездетным что делать прикажешь? Если бы были еще какие-нибудь другие мужчины, они бы сними свою страсть утоляли, но в гареме — одни евнухи. Есть у нас и негритянки, их не меньше десяти, они такие привычки какие-то чудные с собой принесли… Друг друга ласкают. Одна ко мне привязалась, а Лела тогда же меня предупредила: смотри, говорит, если привыкнешь, потом трудно отвыкать… А эта негритянка — огромная… Чего только не говорила мне…

— Боже милостивый! — в ужасе воскликнула Кетеван. — Не поддавайся дьявольскому искушению, дочка! Осквернишься на земле — в адском пламени гореть будешь на том свете!

— Хуже ада, чем этот, в котором я живу, мамочка, быть не может! Я на коне сидеть разучилась. Скоро и ходить разучусь. Недавно он пожелал взять меня с собой в Шираз. Так я чуть с лошади не свалилась, хотя кобыла смирная была.

Царица сдвинула брови.

— В детстве ты с коня не падала, теперь тем более не к лицу тебе с кобылы сваливаться, — попыталась отвлечь дочь от грустных мыслей Кетеван.

— Вот и я об этом говорю. Но ведь в другой раз у него такого доброго намерения может и не появиться! Евнухи вывозят нас в месяц раз, но что это за прогулка! А ты говоришь — осквернишься! Войти сюда само по себе уже значит оскверниться! Кто станет нас порицать и за что? Кто имеет на это право? Даже самому Христу грешно будет укорять нас в грехах. Нас никто не видит и судить никто не может. Да, жизнь наша угасает вместе с мужской силой шаха. Раньше он как волк был, по пять раз на день врывался, а теперь и приходит-то не каждый день, да и то больше затем, чтобы поболтать с нами или же полюбоваться нашими танцами…

Заметив, что царицу сотрясает дрожь, Елена сняла вязаную шаль и накинула матери на плечи. Кетеван попыталась отказаться, но Елена горячо настояла на своем:

— Я сама вязала. Это единственное мое развлечение. Если бы не вязание и не рукоделие, я бы, наверное, сошла с ума. Забери от меня на память. Я и сторожевому шаль подарила, чтобы он тебя пропустил. Я так страдала, что ты не приходишь, все спрашивала шаха, а он одно твердит: христианам в гарем вход заказан. Приняли бы вы тоже их веру — ты и Теймураз, и он бы успокоился, и для вас бы лучше было, и Грузии было бы спокойнее…

— Вероотступничество погубит и страну, и народ. Вера помогла нам выстоять. Без нее грузины уже не были бы грузинами. В вере, и только в вере спасение наше.

— Но были ведь и такие, которые веру поменяли, но и народу старались пользу приносить и приносили тоже.

— Пользы от них еще никто не видел, а вот зла они принесли много и народу, и стране. Вероотступники подают дурной пример, они оскверняют душу народа, унижают ее. Это самая большая беда, которая может привести народ к перерождению.