Пламенеющий воздух
Шрифт:
— Храм рубят — щепки летят! — тихо проговорил Савва.
Правда, после этих слов рот себе ладонью сразу и прикрыл. Однако, посидев немного, словно в забытьи, отбросил том Ключевского на кровать и вздохнул свободней.
— Вот, к примеру, ты, Эдмундыч… Ты ведь никаких ключевских историй не читал?
— И не стану.
— И счастлив ты?
— Счастлив, Саввушка, ох счастлив при особе твоей состоять!
— Так ты потому, дурья башка, счастлив, что от тебя всё скрыли. Отцензуровали для тебя, девять-семь, нашу историю мрачные большевички. А до них — царедворцы веселые! Ну а сейчас по-новому: тихо и трепетно цензуруют.
— Что ты, Саввушка! Я темный, а и то знаю: цензура у нас запрещена.
— Ну, штук пять вопросов у нас всегда и отовсюду изымают.
— Это какие же такие вопросы, уж ты позволь мне спросить, Саввушка?
— А вот какие. В первую голову РПЦ, потом хасиды, ну и, конечно, прежние и нынешние жертвоприношения людские…
— А во вторую, во вторую голову, Саввушка?
— Ты старый, Эдмундыч. И поскольку стариться тебе дальше некуда, так ты, если будешь много знать, скоро песком рассыплешься!.. А что до первых двух вопросов… Ни хасидов, ни нашу родную церковную организацию — тронуть никак невозможно… Даже мысленно! Даже если у них какие-то непорядки или неправды. Ни-ни… Затерзают, как овцу! Вот я тебе про это сказал, и ты теперь на меня, может статься, донос напишешь. Стукнешь: Савва, мол, Куроцап в городе Романове говорил то-то и то-то…
— Что ты, Саввушка, если б я что существенное на тебя имел — давно стукнул бы. Но ты хитрый и умный, Саввушка. Лишнего слова из тебя клещами не вытянешь… Всё и от всех скрываешь. А только всё одно говорят люди: бесчинства в Романове Куроцап устроил. И еще, мол, бесясь с жиру, он цельный автобус пригнал в Романов! С пуссириотками! Ну, то бишь, со старушками блядовитыми…
— Милый мой! Ты пуссириоток с профурсетками перепутал! А если стукнуть собрался, так и скажи. Я и прощу, может…
Русский пернач Куроцап ласково склонил на бок лепную, с ястребиным кончиком носа головку.
— Ты, Саввушка, лучше мне про вопросы цензуры изъясни…
— Выскочило словечко на беду! Так и хочется назад его проглотить. А ни хренашечки! И знаю ведь — не прав я! Ничего стоящего кроме церкви у нас в России не было и нет… А не могу от разноса удержаться. А ты… Ты, может, только этих слов решающих от меня и ждал… Или вот еще таких, — Савву как словно подбросило с места, он крепко ухватил Эдмундыча за грудки. — Республику Парагвай тут у нас хотят устроить! Что-то наподобие давнего иезуитства! С подчинением церковным иерархам всего и вся! Так ведь еще Вольтеришко щуплый над «Парагваем» таким смеялся. И православие наше светлое — никаких таких действий не требует… А вот церковные службисты, все эти старосты, латифундисты-экономисты, вместе с келарями и ключарями — они этого Парагвая дерзко желают!.. Прямо-таки песню складывают: «Наш Парагвай, вперед лети!..» Я директором совхоза при совке был, птица невысокого полета. А и тогда понимал: пора бы им по-новому и о новом с паствой говорить!.. Ладно, старик, иди в номер, строчи доносы…
Ступая на цыпочках, Эдмундыч ушел в номер. Сквозь неплотно прикрытую дверь он еще долго слушал горькие бормотания и тихие вскрики слонявшегося по пустому коридору Саввы, страшно растревоженного «Историей» Ключевского и сочинениями теперь никому не интересного Вольтеришки:
— Нет же, ни за какие коврижки! Так гипсовать историю! И когда? Сейчас, при свободной жизни… Не дам! Херовая история, а наша.
Как пьяненький или принявший дозу, в заломленной на ухо конфедератке и в калошах на босу ногу, шатался эфирный ветер по улицам Романова.
Он заглядывал в подсобки и спускался в подвалы, забирался в заколоченные на зиму ларьки и стучал в забитые крест-накрест двери истлевших очагов культуры.
Наглотавшийся земной жизни эфир был в меру прозрачен, но и в меру плотен, был благодушен и тихо-резв. Разве дураковат стал слегка от сивухи.
«Кончай бухать!» — увидел он косую, подсвеченную розовым надпись на магазине «Бодрянка» и со смеху лег наземь.
Рядом какой-то мальчуган, с трудом раздвигая меха, играл на аккордеоне «Scandalli» русскую народную.
«Вот кто-то с горочки спустился…» — старательно выводил он.
Эфирный ветер легко взметнул себя над землей, стал близ мальчугана приплясывать, стал вокруг него тихонько похаживать…
И тут произошла с эфирным неслыханная вещь!
Подступила к нему — родом, конечно же, не романовская, только год назад в городке объявившаяся, — гибкая и превосходная, но какая-то слишком унылая дама. Меланхолично расстегнув плащ, а потом и платье на пуговичках, поманила за угол…
Что было ветру делать? Со вздохом ощупал он крепкие, еще ничуть не утратившие упругости, но, правда, уже слегка прихваченные холодком груди. А потом — и теперь без всяких вздохов — радуясь и ликуя, ввинтился в прислонившуюся к романовскому столбу дивно-изогнутую, но все так же печально всхлипывающую от любви даму.
Вскоре дама, не требуя ни клятв, ни платы за любовь, запахивая плащ и бормоча на ходу что-то рыночно-хозяйственное, стала собираться восвояси. Здесь-то подкравшийся сзади мужик (в майке, в расстегнутой куртке с капюшоном, с худым лицом, с вывалившимся грушей животиком) и врезал что было сил ветру по голове.
Эфирному стало дурно.
Ища опоры и помощи, он прислонился к другому, совершенно постороннему, однако сразу полезшему его защищать мужику. И тут же вместе с ним грохнулся наземь. Бивший по голове — в мгновение ока смылся.
Доблестные волжские полицейские — всего через два часа — подхватили эфир вместе с приклеившимся к нему алкашом с земли и сперва хотели свезти в участок. Но сразу и бросили.
Что возьмешь с бухого, кроме бухла? Что возьмешь с обкуренного, кроме «дури»?
Придя в себя и посидев, как тот бывалый зэк, чуток на корточках, выпустив пары, а заодно и расшвыряв по белу свету облачко метилового спирта, густо вдутого в паленую александровскую водяру, эфирный ветер порхнул туда, куда спервоначалу и собирался: на чертову мельницу…
Про подростка Петрова
Трифон готовил себя к новой народной акции. Но вдруг подготовку приостановил. Поводом послужило вот что. Одна из местных оппозиционных газет пропечатала:
«Охранники с фермы „Русская Долли“ в пылу охоты за разбежавшимися по дворам овцами — а возможно, просто по неосторожности — пристукнули подростка Петрова».
Сообщение называлось «Хищная „Долли“», было кратким и невразумительным. Особенно возмутило Усынина слово «пристукнули».