Пламенеющий воздух
Шрифт:
— Слышишь, как свистит ветер, Нит? Это притягивает и зовет нас, постукивая в окна, Великий Эфир, пятая сущность, квинтэссенция жизни!..
Что я тут наговорил — начиная с похорон Ромы — все это поэзия промедлений и прочие словесные оттяжки.
А срок, обозначенный Трифоном и поддержанный Саввой, — он ведь здесь: подкрался, стоит в дверях, никуда, стервец, не уходит!
Еще третьего дня, у себя дома, Трифон сказал мне:
— Лучшее время для перехода — первые числа ноября или середина
Вчера и позавчера я еще как-то надеялся, что эти назначенные Трифоном ноябрьские (а если оттянуть — декабрьские) дни вообще никогда не наступят. Глупо, но так думал.
Срок, однако, наступил.
И вот я сижу один в нашей прихожей, во втором этаже дома на Второй Овражьей. Ниточка посапывает в спальне.
Через полчаса выходить. На улице темно. Волги не видно. Верней, чуется на месте великой реки тихо клокочущая густая темень.
Самое главное я уже сделал: оставил Ниточке записку.
В ней всего шесть слов.
«Было классно. До встреч в эфире!»
Ну и поскольку главное сделано — сижу себе, думаю о пустяках. К примеру, про птицу, о которой говорил три дня назад Усынин и которую обещал взять с собой. Сперва я думал, Трифон шутит, называя птицу «красный кречет». Стал его даже подкалывать: «Вы живую птицу в красный лак окунули?».
Но вчера заглянул в энциклопешку — есть! Существует именно наш, северный, красный кречет!
Это почему-то меня взволновало. Без всяких причин. Я представил себе Трифона с красным кречетом на плече, и мне сперва стало сладко и хорошо, а потом кречета стало жаль: ему-то в эфир зачем? Ему и тут, на северах, раздолье! Летай себе и летай. Переждал Горыча или Моряну, кинулся вниз, ухватил кого надо — и опять ввысь!
Тут же, без всякого перерыва стал я думать про «эфирозависимых», которых Трифон тоже готовил к великой откочевке, а если без иронии — к великой трансформации, и про которых сообщил, что они уже на базе, готовят для нас все необходимое.
Я тогда не удержался, спросил:
— Дезодоранты обоняют? Парфюмы лижут? Ну, в ожидании чистого-то эфира?
— Не употребляют они теперь, — ответил Трифон. В голосе его послышалась суровость, и шутить про нюхоманов мне больше не захотелось.
Только про Вицулу еще спросил.
— Вицула наш много о себе понимать стал, поступил куда-то фельдшером, — нехотя сознался Трифон…
Я встал. Пора было выходить. Тепло одевшись, спустился я на улицу.
Было еще темновато. Шел мелкий снег. За ночь выбелило — аж задохнулся! Уже не островки и малые делянки снега — один снег, только белизна с чистотой вокруг!
Трифон ждал меня на Полевой, у подъезда.
Птицы с ним не было: ни в клетке, ни в одеяле. В руках — чемоданчик с инструментами. За плечами знакомый рюкзак с теслометром. Я обошел кругом Трифона, потом встал прямо перед ним.
— А птица где?
— В «Ромэфире» оставил. В мансарде,
— А это какая такая природа, Трифон Петрович?
— Имею в виду ту природу человека, тот его состав и строение, которые были нам до грехопадения присущи… Вы так и не усвоили: эфир — не просто дуновение, не просто эманация! Это плотная мысль Бога — о мире и человеке! А с нашей стороны эфирософия — это новая мысль о Боге и мироздании!
— Прямо-таки новая?
— Прямо, прямо, не косо!
Так урча и покрикивая, Трифон навстречу новой эфирной жизни и двинул. Он впереди — я за ним.
Скрылись последние романовские дома. Началось снежное поле с редкими горбиками еще не заметенной бурой земли.
В поле плясал ветер. Не эфирный, наш, мокроватый Хилок.
Впереди смутно чернел лес. Еловый он или сосновый — разобрать было невозможно.
— Туда нам, — Трифон указал рукой в сторону леса и пошел вперед по едва приметной тропке.
Стало светлеть. Как-то враз почуялось: сейчас выйдет солнце — громоздкое, будоражащее, ничуть не успокоительное…
Понуро опустив голову, брел я за Трифоном.
Глядя себе под ноги, что-то искал на земле взглядом. Потом понял: я стараюсь ступать за Трифоном след в след, чтобы думали — здесь прошел один человек.
Снежные следы вдруг отблеснули розовым: раз, другой, третий…
Я поднял голову.
Сплошное зарево в полнеба! Солнца нет. Только тучи, на глазах наливающиеся кровью, их отсветы…
Соколиная заря?! Она…
Красная, по краям рваная, над окраинами Романова, над еловым — теперь до веточки ухватываемым — лесом, над снежным полем, над островками голой земли…
«Птицы — нет, а соколиная заря (и как только это выражение в голове пустой отыскалось?) нате вам!»
Я смотрел на небо, на лес и все сильней отставал от Трифона.
По самому краю поля, чуть пригибаемые собственной силой и ловкостью, цепью прошли лыжники-стрелки в белых маскхалатах. Было их человек десять-пятнадцать.
«Из ближней военной части?»
Военные в белом шли неслышно и земли вроде не касались.
«Что твои ангелы. Карабины отстегнуть и прямо с полей — в облака!»
Внезапно сзади послышался шум. Зафырчал, надсаживаясь, мотор.
Трифон спешил вперед, он обогнал меня уже шагов на пятьдесят-шестьдесят и мотора не слышал. Или просто не хотел оборачиваться.
А я обернулся.
Сзади, метрах в ста, буксовали аэросани. В них сидел Савва Лукич. Он был в какой-то дохе, в мотоциклетных очках и в шлеме. Но узнавался сразу: по массивной фигуре и особой, ястребиной, или, как он сам говорил, «куроцаповской» посадке головы.