Пламенный клинок
Шрифт:
— Хочешь пойти со мной? — предложил Арен.
Эйфанн помотал головой. Арен удивленно нахмурился.
— Не хочешь?
Эйфанн закусил губу.
— Там, снаружи, — неизвестность. Здесь я выживаю. Питаюсь. Там — никто не знает.
— Ты питаешься воронами! Нельзя же вечно воровать, прятаться и есть сырую воронятину. Это не жизнь.
Эйфанн молча принялся приводить в порядок свои боеприпасы, укладывая камушки опрятной горкой. Как будто рядом не было никакого Арена.
Арен с недоверием наблюдал за ним. Он ожидал, что мальчишка запрыгает от радости, узнав
— Ты боишься, — сказал Арен. — Боишься перемен, боишься оставить известный тебе мир.
Эйфанн помотал головой с упрямством человека, который внутренне согласен с услышанным.
— Я буду за тобой присматривать. Обеспечу тебе безопасность, если пойдешь со мной. — Арен протянул ему руку. — Просто будь смелее.
— Зачем? — огрызнулся Эйфанн. Лицо его сделалось суровым и подозрительным. — Ты приходишь на кладбище, ты поешь. Зачем?
Арен опустил руку, поскольку Эйфанн явно не собирался ее брать.
— Я пришел просить тебя о помощи, — сказал он. — А взамен хотел предложить тебе возможность выбраться на свободу.
— Возможность умереть, — буркнул Эйфанн. — Лучше здесь.
Арен почувствовал, как из-за излишней настойчивости теряет расположение мальчишки, и обругал себя за глупость. Стоило действовать осторожнее.
— Извини. Ты прав. Лучше здесь. Но не для меня. Я хочу выбраться отсюда. Я и мой друг.
— Так иди! — Эйфанн метнулся в угол пещеры и с головой забился под одеяла, словно птенец в гнездо.
Арен остался стоять на месте, рассеянно потирая руки; по пещере тонкой струйкой распространялся едкий запах горелого масла. Вид Эйфанна, зарывшегося в свое убежище, внушал ему жалость. Арен подозревал, что его воображаемые друзья — неважная компания. Но ему нужна была помощь Эйфанна: она составляла существенную часть плана. Он смягчил тон и заговорил снова:
— Эйфанн.
— Иди! — глухим голосом ответил тот.
— Не могу, пока ты мне не поможешь.
Эйфанн разразился потоком ругательств на родном языке. Переливчатый, певучий язык сардов плохо подходил для проклятий: даже злость звучала у них музыкально.
«Призрак мальчишки-сарда, похороненного на местном кладбище, — вспомнились Арену слова Джана. — Его мамашу угнали вместе с остальными, и ночами он бродит по лагерю, разыскивая ее». И у него появилась мысль.
— Раз ты не хочешь отсюда выбираться, может, передать от тебя весточку кому-нибудь снаружи?
Эйфанн резко умолк, и Арен понял, что попал в точку.
— Помоги мне сейчас, а когда я выберусь, то…
— Нет! — рявкнул Эйфанн и выкарабкался наружу из своего гнезда. — Да! Когда выберешься, ты поможешь сарду! Ллед на саан. Что ты дашь мне, дашь им.
— Я… Я не совсем понимаю, о чем ты. Какому сарду я должен помочь?
— Всем. Любому. Найди его. Предложи ему.
— Ты хочешь, чтобы я… — начал Арен, но Эйфанн внезапно ухватил его за рукав и притянул к себе, а потом сунул в рот большой палец своей свободной руки и прикусил с такой силой, что брызнула
— Вот, — промолвил он со злобной решимостью. — Ты найдешь. Предложишь.
Он отпустил руку Арена, оставив на ней красный отпечаток.
— Это… это уговор? — спросил Арен, подавив отвращение. — Вместо тебя я должен помочь другому сарду?
Эйфанн кивнул.
— Ллед на саан. Ты найдешь.
Арен поднял руку и показал Эйфанну отпечаток.
— Стало быть, уговор, — торжественно произнес он. — Но сначала ты должен пособить мне в побеге.
Мальчишка уселся на кучу одеял; от его дыхания шел пар, из-под копны спутанных волос проницательно смотрели зеленые глаза.
— Что тебе нужно?
Арен поднял с пола заляпанную кровью птичью косточку.
— Вороны, — сказал он. — Мне нужны вороны.
Тусклый вечерний свет проникал сквозь замызганные окна лазарета. В отличие от бараков, окна в которых закрывались только ставнями, здесь в рамах были толстые стекла, помогавшие удерживать жар от печки в углу. Не сказать, что тепло, но лучше так, чем мерзнуть в бараке. С трудом очнувшись ото сна, Кейд покрепче укутался в одеяло.
Днем он дремал, убивая время от полдника до обеда. Кормили здесь сытно, хотя мяса не давали (его приберегали для стражников). Пищи, которую получали узники, едва хватало на поддержание сил — результат хладнокровных кроданских вычислений, уравновешивающих затраты на прокорм и расходы на замену работника. Больным и раненым везло больше: лекарь настаивал, чтобы его подопечных хорошо кормили, а он явно имел влияние.
После взрыва минуло восемь дней: почти неделя, без трех дней. Восемь дней Кейд только и делал, что ел, спал и валялся на койке, время от времени изображая припадки таинственного недуга. Аптекарь ворчал: дескать, Кейд потребляет чересчур много драккеновых слез, но тот издавал столь жуткие вопли, что Келла была готова на все, лишь бы его угомонить. Аптекарь заворчал бы еще сильнее, если бы узнал, куда девается драгоценное снадобье. Скоро фляжка наполнится, и Кейду придется отсюда уйти; но пока он с наслаждением предавался праздности.
В лазарете было тихо. Лихорадочное оживление, последовавшее за взрывом, давно улеглось, а большинство пострадавших поправились или скончались. Осталось лишь несколько, с переломами или заразными болезнями — или же притворщики вроде Кейда. Тех, на чье выздоровление надежды не было, убрали из лазарета. Когда Кейд спросил у Келлы, куда они делись, она уклонилась от ответа и помрачнела. Ему все стало ясно.
За время, проведенное в лагере при Саллерс-Блаффе, безысходность напоминала Кейду о себе всякий раз, едва он просыпался. Грудь сжимало холодное отчаяние, а потом вдруг накатывала пустота, все чувства словно обрубало. Он неохотно слезал с койки, брел в рудник, а потом весь день не ощущал ни радости, ни злости, только равнодушие и бесконечную усталость. Лишь к вечеру он накапливал немного грусти, чтобы всплакнуть.