Пламя над тундрой
Шрифт:
Вечерело. Ослепительно пламеневшее у горизонта солнце покрасило воду в пылающий багрянцем расплавленный металл. Вода казалась тяжелой и густой. Далекие горы окутывала серо-голубой вуалью дымка. Учватов не замечал ни растекшийся по горизонту предзакатный огонь, ни высокого, едва тронутого нежной голубизной неба, ни суровых изломов скалы, которые казались отлитыми из бронзы. Он осторожно, точно слепой, сползал к берегу и мучительно думал, к кому же первому зайти, подороже продать новость. Сам он к сообщению отнесся равнодушно. Какая бы тут, на Севере, ни появилась власть, она его не тронет, не лишит места. Радиотелеграф необходим
Учватов почувствовал себя увереннее. Он самодовольно оглянулся. Вот лежит Ново-Мариинск, дымя трубами. В каждом доме готовятся ужинать и никто, кроме него, не знает о предстоящей смене власти. Учватов ощутил злорадство, подумав о том, что назначение Громова придется не по вкусу многим. «А начхать мне на них, — озлобился Учватов. — Так им и надо». Он как бы мстил купцам за пренебрежение к нему, за неизбрание его председателем поселкового управления, хотя прибытие колчаковских представителей отдаляло осуществление его мечты более чем на неопределенный срок. Теперь Учватову оставалось одно — повыгоднее сообщить о телеграмме. К кому же первому идти?
Вот дом Биричей. Учватов представил себе этих лощеных — отца и сына — македонцев и недовольно поморщился. С ним они говорят свысока, не скажут лишнего слова, даже здороваются так, словно оказывают одолжение, а перед Свенсоном лебезят. Если бы Олаф был сейчас в Ново-Мариинске, Учватов, не задумываясь, пошел бы к нему. Этот американец всегда встречал его радушно, угощал не скупясь. В нем ни капли биричевской спеси. И чего Олаф с ними так дружит? Может, ради Елены. Сальная улыбка появилась на лице Учватова, но он уже думал о другом. Нет, к Биричам он не пойдет, и Учватов решительно подошел к полутораэтажному дому Бесекерского. Все окна полуподвала светились, в хозяйском верхнем этаже — только одно. Учватов безошибочно определил: «У себя Исидор Осипович. Хоть и поляк, а с иностранцами не валандается, — да и Биричей не любит. Зайду». И Учватов решительно поднялся по ступенькам крыльца.
Бесекерский принял начальника радиостанции в кабинете, что было признаком расположения и доверия хозяина. Большая бронзовая лампа с шарообразным матовым абажуром ярко освещала стол, на котором лежали открытая коробочка с канцелярскими булавками, ножницы, обрезки красной и желтой бумаги. «Чем он тут занимался?» — подумал Учватов, но не подал виду и, опустившись на стул, потер руки:
— Море-то осенью дышит. Скоро и зимушка задует.
— Кончается наше лею, — в гон ему ответил похожий на исхудалого подростка Бесекерский и с необычным для шестидесятилетнего человека проворством выбежал из кабинета. Хлопнула где-то дверца шкафа, звякнули рюмки. Хозяин внес графин с лимонной настойкой.
— Вот и согреем свои старые кости.
Маленькой сухой рукой мехоторговец наполнил рюмки и чокнулся с Учватовым. «Хитрая бестия», — думал Учватов, всматриваясь в сморщенное, с редкой бородкой, лицо Бесекерского. В нем было что-то птичье. То ли от крючковатого тонкого носа, то ли от круглых темных глаз, близко посаженных друг к другу, то ли от того, что расчесанные на пробор седые волосы закрывали уши. «На филина похож. Не спрашивает, зачем пришел, поманежу его».
Но Бесекерский хорошо знал начальника радиостанции — сам все выложит. И чем значительнее
Учватов поставил рюмку и, забыв о своем намерении не торопиться с сообщением, извлек из кармана тужурки бланк радиограммы и протянул его Бесекерскому.
— Только для вас, Исидор Осипович. Еще никто… прямо с радиостанции…
Бесекерский взял со стола очки в тонкой металлической оправе, одной дужки не было и ее заменяла черная тесемка, долго прилаживал их, не замечая заискивающего взгляда Учватова, и начал медленно читать. Учватов внимательно следил за выражением лица Бесекерского — ожидал удивления, досады, может быть, даже растерянности. Ведь он же рекомендовал Москвина, которому придется убираться. Но мехоторговец спокойно вернул телеграмму Учватову и, снимая очки, сказал:
— Пора, давно пора законной власти у нас быть, Иван Захарович. Еще по одной рюмашечке!
Учватов был так разочарован, что от огорчения не произнес ни слова, молча взял рюмку, проглотил обжигающую горло жидкость.
— К ужину не смею пригласить, — Бесекерский поднялся со стула. — Задерживать вас не могу — такое известие должны все знать. Думаю, что господина Москвина вы еще в управлении застанете.
Это был уже приказ. Учватов вышел от мехоторговца с ощущением полученной пощечины.
Бесекерский в окно посмотрел вслед быстро зашагавшему Учватову, направившемуся к мостику через реку, и подошел к столу, выдвинул ящик. В нем лежала небольшая карта Российской империи с воткнутыми в нее бумажными флажками на булавках. Положив карту на стол, Бесекерский поправил флажки, сделал новый из желтой бумажки и воткнул его в черную точку с надписью Ново-Мариинск. Это был самый крайний флажок на востоке. Облокотившись о стол, Бесекерский долго смотрел на флажки. Красные были в центре страны, за Уралом, желтые — по окраинам. Они отступали перед красными. Было над чем призадуматься. Предстоящее появление на Чукотке нового уездного начальника Бесекерский не расценивал как признак укрепления власти Колчака. «Бежит верховный правитель России, — с горькой иронией думал Бесекерский. — Сползает к морям, за окраины цепляется. Даже за нашу богом забытую сторонушку. А зачем?»
Бесекерский нервно забарабанил тонкими пальцами. Он ощутил легкую тревогу за свою торговлю. Впрочем, чего беспокоиться. В английском банке у него вполне приличный счет. До конца жизни можно отдыхать. Однако поживем — увидим!
Раздосадованный Учватов, подходя к мосту, замедлил шаг и, украдкой оглянувшись, не следит ли за ним Бесекерский, юркнул к дому Биричей. К ним он пойдет назло Бесекерскому. Быть может, здесь его примут получше, оценят. Учватов забыл уже о недавней неприязни к ним.
В доме Биричей было тихо. В последнее время тут говорили мало. За столом едва обменивались Одной-двумя фразами. Павел Георгиевич, склонившись над тарелкой, изредка бросал из-под лохматых седых бровей грозные взгляды то на сына, то на невестку. Ему хотелось накричать на них, отругать и в конце концов выяснить, что же между ними происходит, почему они живут как чужие, почему из-за них в доме такая напряженная тишина, что даже прислуга ходит на цыпочках, точно боясь кого-то вспугнуть или потревожить. Но в доме-то больных нет, слава богу. Павел Георгиевич все еще надеялся, что между молодыми все наладится. Недаром же есть пословица: «Любимые бранятся, только тешатся».