Пламя возмездия
Шрифт:
«В обмен за услуги личного характера, оказанные мне и данные мне гарантии, я обещаю и клянусь именем дома Мендоза заплатить держателю настоящей облигации сумму в размере одного миллиона фунтов стерлингов непосредственно по предъявлению данной облигации. На требование о выплате этой суммы временные ограничения не распространяются…»
– Документ подлинный, не так ли? – спросил Хаммерсмит Нормана после того, как тот в течение долгих безмолвных минут изучал облигацию.
Еще одна пауза. Прошла секунда. Две. Ладони Нормана были в поту, во рту пересохло.
– Думаю,
Норман пришел сюда, втайне надеясь на то, что он разоблачит эту историю с облигацией как надувательство, фальшивку. Теперь, читая ясные недвусмысленные фразы, написанные почерком его дедушки, он понимал: подлинность этого документа не может вызывать ни малейших сомнений.
Стало быть, облигация была подлинной, и долг в один миллион фунтов стерлингов тоже был реальностью. Если бы он вздумал отрицать факт ее подлинности, то к чему тогда вся его жизнь? К чему легендарная репутация дома Мендоза, его абсолютная честность в делах? Во что бы превратилось все это, начни он здесь оспаривать заведомую подлинность документа?
Хаммерсмит видел игру чувств на лице своего посетителя. Он наклонился к Норману:
– Норман, ради всего святого, ответьте мне откровенно, как обстоят дела в действительности? Вы в состоянии заплатить? Платежеспособны Мендоза или нет?
Еще какой-нибудь месяц назад он бы ответил ему с недоумением и бравадой в голосе. Никаких колебаний возникнуть бы не могло. Но теперь? После тех часов, которые он провел, стоя у кровати Тимоти, в попытке отделить двуличие сына от своей собственной трагедии, после многих часов раздумий о пригодности Чарльза взять на себя банк, после многих часов анализа и переоценки собственной жизни, своей вины в том, что сейчас происходило – после всего этого у него не хватало духу ни лгать, ни изворачиваться.
– Нет, – тихо произнес он. – Мы не в состоянии выплатить такую сумму, во всяком случае, не в десятидневный срок. Дела наши не настолько хороши сейчас.
Хаммерсмит откинулся и закрыл глаза.
– Именно так я и думал. В тот день, когда мы сидели в этом пабе, я впервые понял, что слухи имеют под собой почву. Слухи впервые появились, когда этот Парагвайский заем оказался пустой затеей. Но тогда я не обратил на них никакого внимания. Ну, в конце концов, это ведь не кто-нибудь, а Мендоза. Столько лет они были крупнейшим европейским банком. Это казалось мне невозможным. Но тогда… Тогда я увидел у вас в глазах что-то такое, что убедило меня…
– Если полетим в пропасть мы, то и вы не сможете уцелеть, – сказал Норман.
Он решил быть честным до конца. Сейчас настало время бороться любым оружием, которое имелось в его распоряжении. Как там тогда говорилось в той проповеди? – Всему свое время, и время всякой вещи под небом. – А теперь подошло время когтями выдираться из этой беды, выкарабкиваться из этой ямы.
– Начнется невиданная паника и весь Сити столкнется с очень серьезным кризисом доверия в той же мере, как и беспрецедентным, – продолжал Норман.
– Мы же пережили кризис Баринга, – напомнил Хаммерсмит.
– Да, но вы пережили его едва-едва. А второй такой кризис меньше, чем за десять лет? Второго вы
Хаммерсмит сверлил его глазами.
– Я полагаю, что вы ищете кредитора.
Норман не отвечал.
– Сколько вам нужно? – настойчиво спрашивал Хаммерсмит. – Насколько велико расхождение между вашими акцептами и счетами?
Акцепт! Это было уже вышедшее из моды слово. Оно было в обиходе в семнадцатом веке. Например, Смит, сидящий в Дели, мог перевозить свой чай в Лондон Эдвардсу на основе векселя с гарантией банкира, которому оба партнера доверяли. Банкир акцептовал ответственность. Сейчас уже больше никто не говорил об акцептах. Странно, что Хаммерсмит сформулировал свой вопрос так. Но ведь все, что связывалось с деятельностью Кауттса, было чуточку старомодным. Они и на службе у себя до сих пор носили фраки. Норману же эта игра по древним правилам была не по душе.
– Включая это, – он указал на облигацию, лежавшую теперь перед ними, – наши обязательства находятся в пределах восемнадцати миллионов, наши активы… – Он сделал паузу.
– Слушаю вас, – осведомился Хаммерсмит.
– Банковские активы могут быть определены по-разному.
Норман не был готов к тому, чтобы сюда были включены его личные владения. Но он принимал во внимание и грузы, находившиеся в пути, пусть даже и погибшие и застрахованные, подобно несчастной «Сюзанне Стар». Некоторые из них весьма сомнительны, надо признать, другие сомнений не вызывают.
– Я понимаю это. Это всегда и у всех так. Но, Норман, я жду от вас конкретной цифры. И полагаю, что вам лучше всего назвать некую заниженную цифру, которая вписывается в эту ситуацию.
– Скажем, пять миллионов, – объявил он. И дай Бог, чтобы русские не собирались изымать свои депозиты, – добавил он про себя.
Хаммерсмит кивнул, его лицо ничего не выражало.
– И из этих пяти миллионов сколько составляет ликвидность?
Норман достал трубку и кисет с табаком.
– Вы позволите?
– Да, да разумеется.
Хаммерсмит снял с подоконника массивную медную пепельницу и поставил ее перед Норманом. Потом терпеливо дождался, пока тот не набил трубку.
– Ликвидные фонды, Норман, продолжал он. – Сколько они приблизительно могут составить?
– Менее ста тысяч, – говоря это, Норман еще крепче сжал в зубах трубку.
– Что? Я не ослышался?
– Около ста тысяч, с возможным небольшим отклонением. – Теперь это было сказано громче и увереннее.
Норман смотрел Джонатану прямо в глаза.
– Боже всемогущий, – выдохнул Хаммерсмит.
Прозвучало это как отрывок из проповеди или молитвы.
Норман не собирался дать втянуть себя в дискуссию об ответственности руководства банка за ошибки. Сейчас было необходимо прибегнуть к отвлекающим тактическим маневрам. Не было необходимости напоминать здесь о конфиденциальном характере этих переговоров. Дело было в том, что они ставили своей целью предотвратить падение Мендоза-Бэнк, который бы увлек за собой все остальные банки. И конфиденциальность здесь не стояла под вопросам, потому что любая утечка информации работала бы против Кауттса.