План D накануне
Шрифт:
Я сам нормально. Здоров, если не считать извечного моего насморка, кругом начались похолодания, космические тела всё чаще попадают мне по яйцам. Перед запуском мне говорили: да там относительно пустые участки — ага, пустые, блядь. Межзвёздная среда вообще везде, из тел истекают вещества, только я наловчусь к линии Кармана пукнуть или ещё что, так сразу в ухе орёт сирена, представь только, каково мне. Ну а так ничего, приетый пейзаж, чувство защищённости, геокорона снуёт подо мной, открывая и тут же драпируя облаками всякие пакости, которые с моей дальнозоркостью хорошо видны. Там, внизу, надо думать, многое происходит, одна и та же схема из звёзд составляется с разными периодами и замирает, я склонен полагать это декорированием, иногда из-за Луны мелькает кожистая челюсть и проносится в невесомости. Ну а так все линии фронта как на ладони, только рассказать некому, чтоб было в тютельку хоть километров на полста. У некоторых тел далеко позади меня слишком вытянутые орбиты,
Про последний раз это я сгоряча написал, ты не волнуйся. Марать не стану, слишком мало грифеля в карандаше, да и такой гладкий астероид уже мною упущен. Хотел сказать тебе, чтобы ты держалась. Что, как только мы разгромим фашистскую сволочь, сразу станем устраивать личное счастье, а с моим всеведеньем, хотя и смотрю-то я на них, только когда ныряю в атмосферу «глотнуть» кислорода, это неизбежно, как прецессия.
Взялся за письмо, потому что очень хотел рассказать тебе про одно тут происшествие, никто, конечно, не подтвердит, но это было, кто-то, кажется, такое уже кричал там внизу, так вот, это было. Я знаю, ты, конечно, сочтёшь в этом дурной знак, которые находишь ты во всех подобных делах, но зря. Ничего такого не предвещает беды, фашист от нас далеко, а от меня он даже дальше, чем опасность в принципе, и ещё раз говорю, что про последний раз это я так, на войне, даже с орбитальным уклоном, сама понимаешь…
Мог бы тогда, протёр бы глаза, а так просто поелозил по маске, она у меня как роса. Ну так вот, смотрю и не верю, притаился среди пустоты, расслабился даже, корректирую курс воздухом то из одной перчатки, то из другой. Пролетает мимо такая хрень, что жуткое дело, граней-то у неё под двадцать, вершин не меньше двенадцати, но это не икосаэдр и близко. Ржавый объект с заклёпками с покрышку ЗИЛа, весь в налёте, как у кораблей набирается ракушек, медленно плывёт, вообще без тяги. Я, конечно, о таком думал, тут время есть, но чтоб вот так, воочию, однако не видно ни одной пушки, и я уже хотел присоседиться, пока он не станет сходить с орбиты, как гляжу — на фоне Земли хорошо заметно, а он так вообще проходил подо мной, — открывается люк, и оттуда выплывает иная форма жизни, ни добавить ни убавить. Руки-ноги там, голова, это конечно; страшная, тварь, но и, надо думать, совершенная, ведь скафандр ей заменяла пара трубок из ушей, если это были они. Я так опешил, даже перестал бояться, рассудок мой уже, наверно, перестроен так, что не вернуть, как будто я с рождения тут круги наворачиваю. Подбираюсь ближе, двигаясь в двух направлениях, так тебе легче будет понять.
Хрен этот вылез не просто так, у него умысел, мне его не распознать, ясное дело, но вот что, у него под мышкой была человеческая голова, точно, человеческая, чем-то отрубленная, среза мне не видно, но кровь, вроде, не разлеталась. Волосы зачёсаны назад и не рассыпаются. Ёшкин кот давай свободной ластой шлёпать по корме и продвигаться, гляжу, а там окно, иллюминатор, он к нему, целует голову в лоб и клеит посередине, лицом внутрь, делает один кульбит, подстраивается под ход корабля и втягивается в люк, тот рушится, и снова стена.
Ну, буду, Наташенька, с тобою прощаться. И так уже написал слишком много. Поцелуй от меня наших деток, сама крепись и обязательно пиши. Буду, как ты и советуешь, осторожным и не буду трусом.
Ельников Анатолий, 19 сентября.
— Да, Анатолий, ну ты дал, братец. Тут за тебя многие в нашей редакции переживают, даже болеют, жалкие интеллектуалы. Режут, кстати говоря, всё больше и больше моих заготовок, приходится чаще импровизировать, хотя с них станется, они и прямой эфир исказят. А тем временем мы уже набрали приличные обороты. В соответствии с заветами археологии из будущего перемещаемся в прошлое, из прошлого в ещё более далёкое прошлое, оттуда в ещё более далёкое будущее, спустя час или два от первого, но никогда не зацикливаемся на настоящем, только, разве что, подсвечиваем.
Он явился пешком, держа уныло бредущую лошадь, соскучившуюся по галопу, чистому полю, под уздцы. Но что сокрушаться, по лесам не наскачешься, тем более по таким дремучим, в которых засел отряд. Сразу, не обращая внимания на краткие приветствия, пошёл искать командира. Тот спал на земле, постелив на снег истёртую бурку и намотав на руку поводья.
— Скончался, — неуверенно, не так, как пересекал бивак. Набравшись мужества, вобрав в лёгкие больше морозного воздуха, повторил громче, чтобы разбудить.
— Скончался, кто скончался? — Юсуп Маркович приподнял голову, сел.
— Он.
Он похолодел, растянул пальцами веки и опустил голову. Тот самый картлийский грузин, генерал от инфантерии, князь Пётр Иванович Багратион, с кем он бок о бок воевал и попирал Европу много лет. Друг умер, сразу вспомнил, для молодых так положено, а пожилым велит сердце, вот они идут бок о бок, весёлые, в рассказах сквозит похоть, умеренно подлые штучки, что раскрывать внешнему миру — табу, такое только между друзьями, которые, само собой, единомышленники,
Вокруг шести костров сидели, полулежали, валялись уже вдрызг пьяные его бойцы. Отряд насчитывал около сотни штыков, совсем немного по меркам отрядов Сеславина, Барклая-де-Толли, Фигнера и Винцингероде, не говоря уже о Давыдове. По большей части он состоял из казаков, но имелись и уланы, драгуны, гусары щепотками, бежавшие из французского плена солдаты, двое из местных, что приглянулись командиру, который вообще-то не жаловал крестьян. Костры трещали, топили снег, вода уходила, оставляя прорехи в месте входа, под покров, сминаемый кружкой, рукавом, мешком с сухарями; на душе было невесело, хотя по большей части все они являлись умеренными оптимистами и агностиками. Бесконечная жизнь в лесу стёрла ориентиры, лица сменили одинаковые заросшие бородами личины, мундиры превратились в грязные, измочаленные в лохмотья бурки, ментики, чекмени, гусарские чикчиры и кавалерийские рейтузы, всё присыпано мукой и пудрой, кивера обменяны на тёплые шапки с длинными отвесами по щекам. Ночью всё чаще спали без часовых.
На молчаливых поминках, где имелись лишь самогон и сало с отсыревшим хлебом, градиент накала страстей скакал от «меланхолически» до «безотрадно». За деревом другое дерево, голые они выглядели ещё отвратительней, почти ничем не выручая бивак. Прекратить бы всё это и уйти, но пока было некуда. Больше всего их собралось у того костра, где молча пил Иессеев.
— Расскажи, Юсуп Маркович, — попросил один, когда тишина сделалась совсем тягостной.
Восторгающимся от съёмного штыка юнцом он служил в 6-м егерском полку, когда Пётр Иванович за заслуги при штурме Праги — он вошёл туда один и в знак покорения помочился со стены Вышеграда во Влтаву, чем едва не спровоцировал второе в этом году половодье — был назначен к ним шефом. Шёл, как он сейчас помнил, 98-й год. А месяцев через десять, когда ему уже пожаловали генерал-майора, они выступили в итальянский поход. Их армией командовал тогда граф Суворов-Рымникский. У французов на севере стоял Шерер с шестьюдесятью тысячами, в неаполитанских владениях засел с расстройством желудка Макдональд, у него насчитывалось тысяч тридцать. Шерер двинулся к реке Эч, где стояли австрияки, и там при Маньяно ему задали хорошей трёпки. Французы отступили, оставив гарнизоны в Пескьере и Мантуе. Но австрияки тогда сильно струхнули и преимуществом не воспользовались. Вся эта заварушка случилась ещё 25 марта, а Минчио они перешли только 3 апреля. На другой день в Валеджио бестрепетно прибыл Суворов, за ним подошли и они. Их двинули к реке Киезе, там произошло разделение. Часть осталась воевать французские гарнизоны, они же, переправившись через Адду, подошли к тому самому Лекко с опротестованными хлебопекарнями. Небольшой городишко в Северной Италии, подле которого и расположился побитый австрийцами Шерер, а именно левый фланг его армии. Они тогда вдвоём преследовали передовые войска неприятеля; когда подошли к Лекко, там уже засел французский отряд, обступил и начал перекидывать через их головы скомканную бумажку, чем дольше это длилось, тем глубже в обоих укоренялась обида. Они и держали-то в голове без малого три тысячи, но разом, ни на секунду не усомнившись в командире, пошли в атаку и заставили французов отступить и скрываться в близлежащих высотах. Это был нахрап, знали б лягушатники, как их мало, так только из одного стыда встали бы насмерть. Вскоре так и получилось, и они резко перешли в наступление, грозя им ещё и обходом с тыла, но тут подоспело подкрепление…
— Передай своему Багратиону, чтобы летел на свет, — рыкнул ему в лицо пьяный мужик, уже в круговороте и огнях.
— Куда ж ещё он мог полететь, на тьму что ли? Во дают партизаны, уже и до посмертия им дело есть. Ну а нам, уважаемые радиослушатели, есть дело даже до раздавленного шиной червя, даже до опечатки на передовице «Религиозного вестника», мы ведь собираемся у радиоприёмников, или у чего вы там собираетесь? у водонапорной башни, у пирамиды, у причала, откуда паром возит вас и ваши тачки на Атлантиду? с устройствами в ушах, на которые непостижимым мне образом передаётся то, что я имею честь доносить не просто так, мы развиваем общественную кампанию по искоренению трам-там-там и возвращению парам-пам-пам, мы едины и принимаем в свои ряды всех, кто наконец прозрел, обнаружив портновскую булавку в воротнике крестильной рубашки, которую уже собирался надеть на крещаемого парня или девчонку; что бы сказал на это Бог-отец? что бы сказал на это папа Римский, а? А протопоп Аввакум что бы на это сказал?