План D накануне
Шрифт:
Встретиться так, как предполагалось, разумеется, не вышло.
Какие признаки социального макиавеллизма узрел он в бытовом блоке? Во-первых, так поздно, когда самое время не бросаться в глаза, в обоих проёмах капонира был оставлен ток, ярящий спирали. Не то даже, чтобы свечка, очистить луковицу, или керосиновая лампа, пролистать «Усвятских шлемоносцев», а ядовитый электрический удар, для которого надо невесть сколько тиранить машину. Во-вторых, сам он куда-то девался, это следовало из отсутствия пса, всегда выскакивавшего из конуры и лаявшего. Он впопыхах оставил бункер, бросив светить дорогое и неоднозначно трактуемое электричество, при условии, что в координатах объекта окажется чин, обладающий полномочиями его толковать, их так сейчас раздувают, что это едва ли не выигрыш в лотерею жизни. Ну не беда ли его заставила?
Снег усилился.
На войне он хотел пойти в следователи и ловить диверсантов, однако это была всего лишь мечта, возникающая однажды у любого, столь ничтожная в компарировании со всем прочим и даже с нынешними заходами какого-то осмотра на месте в средневековом бункере, в котором у следователя-от-бога, умеющего строить умозаключения по виду убранства и не нацеленного на социалистическую собственность, дым бы пошёл из ушей, ведь энтропия здесь если не пестовалась с самого открытия, то не истреблялась. У порога стояли незнакомые башмаки, какие он не стал бы покупать себе в лес, впрочем, в город тоже. Отворил створки одёжного шкафа. Так и есть, длинное кашемировое пальто, под ним на тех же деревянных плечах костюм в полоску и галстук с унитазами.
Ветеран поднял чашку, стал искать, чем вытереть, за окном раздался короткий лай, заскрипела тяжёлая стальная дверь в отгороженной недавно передней.
— Перенос автономии невозможен, а? Ну так он и пойдёт, травма детства, везде мерещатся закрытые территории.
— Иерусалим Петрович, а ты здесь как?
— Вот в гости к тебе выбрался, а тут у тебя какая-то кутерьма.
— Это ещё не она, — вставил сектант.
— Да ты побойся Бога, а именно Яхве, куда он полезет? Ему сто лет, он своё уже отлазил за таких, как ты, — сквозь зубы, не оборачиваясь процедил егерь.
— Да мне по хую.
— Молодой человек, я вынужден настоятельно требовать от вас избрать другой тон, — выпрямляя спину. Заманивал, прикидывался тем, кем он его и счёл.
— Если требовать, то уж настоятельно. Я, флаги наших отцов, что-то ещё, для какого-то хрена слова, просто время такое, да и струны эти уже завились и истекли канифолью.
Насколько он умел понимать современные коленца диалекта, последнее означало, что у диктатора расшатаны нервы. Он извлек из-за пазухи старинный длинноствольный пистолет с толстым барабаном и стал поводить им на разные предметы.
— Так, а вот и новую пачку писем подвезли, хотя у меня и из прошлых партий отложено прилично. Не занимает много времени, как можно было бы подумать. Бери с фашистскими печатями (уже запутался, что там какая значит) — не ошибёшься. Хотя недавно тут вскрыл от одного-другого недовольного, узнал о себе много нового, например, что у меня «в брюхе под завязку бактерий», что «не берёт трубки от кредиторов», «половину своего украл у других», «торговал орденами и медалями вразнос», «подкаблучник и трансвестит», «зимой снега не допросишься», «не крестится, выходя из Храма Божия», «всегда с расстёгнутой ширинкой», «сидел экспертом на реалити-шоу», «шпарил коммунякам под киношку», «мастурбировал, читая Набокова», «рассказывает о себе только хорошее», «сдаётся мне, он бреет не только подмышки», «не спонсирует корм ни одном животному в зоопарке», «до сих пор не снял портрет Дзержинского в своей рубке», «спустил два
О, вот это поучительное.
Здравствуй, дорогая моя матушка, бью тебе (и салютую) хвостом. У меня всё хорошо. Сегодня я прибыл в дзот номер 13. Ты не смотри, что это несчастливое число, здесь очень даже хорошо, и, я чувствую, для меня оно станет удачным. Мои прошлые товарищи по монтажным классам крепко жмут мне руки. Ты, матушка, должна их всех помнить. Афанасьев Дима, Сулейманов Рашид, Оверченко Женя, Павлюк Сергей. Павлюк у нас за старшего. Он очень ловко управляется с пулемётом и учит нас всех. Тут у нас, как и тогда, до войны, можно сказать, открыты свои классы. Только вот мастерство мы постигаем другого толка. А главное, матушка, о чём спешу написать, это про награду за тот случай под Одессой, о котором я рассказывал тебе в прошлом письме. За него меня и ещё одиннадцать красноармейцев представили к правительственной награде. Ты теперь можешь на всех основаниях гордиться мною. Да уж, далёк оказался путь от лучшей в деревне краденой с выставки антоновки (я теперь часто её вспоминаю) до награды самого товарища Сталина и досадливого плевка самого товарища Курчатова.
Что-то вроде виденного мною на станции, позабыл уж её название, на ней я прятался, когда переправлялся в высокой траве к дзоту. Забыл.
Это новая память виновата, на курсах, обучающих, как нам ассимилироваться в социалистическом строе, пребывающем к тому же в состоянии войны, под градом жестокой критики учёного сообщества и бесконечных высмеиваний в массовой культуре, подробно освещался данный эффект, преподносимый лектором как наивысшая психическая функция, то есть психическая функция, пребывающая гораздо выше высшей психической функции, каковой и является, по его словам, память разумного существа в принципе. Новая память дана нам от предков, которые в то же время нашими предками не являются, не прямыми, во всяком случае, слишком много времени прошло, сейчас всё, что от них осталось, находят в основном в позднемеловых отложениях или каких-нибудь там сланцах, ну то есть останки тех, кто нашими прямыми предками не является, но новая память, теперь основополагающая, в этом-то и ужас, и извращённое удовольствие определёнными ночами, когда знаки Зодиака на небосводе, опять-таки по словам лектора, «куют железо, пока горячо», вошла в нашу новую жизнь именно от них; мама, о чём ты говоришь, я иногда вспоминаю, как из моря, шатаясь, выходит огромное чудовище на ластах, и пасть его хоть и открыта, но никакого огня в глазах нет, в них только страх, шатается идя, потом шатается на одном месте и падает со всей своей высоты, это не твой буфет в охотничьем стиле и не заметённый ледяным дождём телеграфный столб со всей арматурой и гнездом лопнувших и сжавшихся в пружины проводов. Называется протозапечатление.
Ну ладно, пора закругляться. Вскоре меня ждут занятия с внутренним пулемётом. В двенадцатиперстной кишке формируется бубон из миоцитов, ото всего отстаёт и держит другие, затыкая горлышко, в трахее всё обостряется, малейшие тяги подвластны неполноценному ещё, но принципиально новому сознанию, хочется идти на четырёх лапах, забыть их семантическую попарную разбивку, грызть, что потвёрже, чтобы унять зуд в недрах зубных каналов, который гораздо сильнее полового, какое-то византийское либидо, связанное с самоокислением метательного заряда внутри, трахаешь, что движется, пулей, а она часть тебя, с которой расстаёшься без оглядки на регенерацию, это формирует эмоциональный фон в поры атаки. Сзади и правее почти всегда стоит Ванников с биноклем, а мог бы Троцкий, мы его вспоминаем добрым словом на подсознательном уровне, такая молитва с поправкой на соцреализм и искусственный рукав эволюции, как инициатора нашей программы. Говорят, он мечтал, чтобы его пара таких, как я, охраняла или хоть послали убить, а все потом сломали бы голову, что это за объект застрял в мозолистом теле и из чего он выпущен. Начавшие перевариваться пули я выкакиваю.
Мы, уж будь уверена, вскоре разобьём эту фашистскую кодлу и заживём, как и прежде, счастливо. Я непременно женюсь, и ты станешь нянчить внуков, если естественный отбор будет милостив, как ты всегда мне и говорила.
Люблю тебя, матушка, это правда написал я, да, здесь так пишут, твой сын, Александр.
— Так, где я там в прошлый раз остановился? А, вот мне подсказывают, что своего героя уже известно каких моральных качеств комментатор оставил на столько-то эфиров в лесу, совершенно разбитого.