План D накануне

Веневетинов Ноам

— Ты не караван.

— И ты только сейчас это понял? Прозорливо, кстати, я тут набросал кое-что новенькое по вопросу вечери.

Его грудь чаще прочих желал Абдувахоб, он же был жертвой цепочки полипептидов, древней которой только синдром Матфея и начало звука в условиях урбанизации мира: с каким сопровождением взлетает кречет, истребитель и Христос. Он подходил сзади, брал оба холма в ладони и молча мял, а Л. не смел перечить, всё это казалось ему уж слишком суровым, но он был жив и по прошествии лет проблесков наблюдалось всё больше и больше. Опять-таки надежда, от неё никуда не деться, какие версии ни строй, да и к чему? достаточно же просто в уме встать на чьё-то место; и ведь многие

вставали, восхищённые сами собой и того больше наполовину диорамой, наполовину резко рухнувшим горизонтом, и тогда очень много всего становилось видно.

Они долго шли пешком, спускаясь и поднимаясь по Херсонской, сyженной мостовыми чаше, по склонам которой жили люди, подвязывая то левые, то правые створки ворот. Взошли на Красную площадь, пройдя мимо дремлющего стоя городового, скрылись в парадной трёхэтажного дома Монтрезор. На последнем этаже нанимало комнаты некое товарищество на вере, о чём сообщала крупным кеглем вывеска над аркой. Внутри им сразу велели сдать карты на стол. Он покосился на Принципа, тот никак не сигнализировал, тогда подошёл и выложил череп. Касаться его, вопреки ожиданиям, никто не захотел, заговорили будто о другом.

— Так вот, стало быть, какие твои орлы.

— Мои орлы не такие.

— А почему третьего не привёл, тебе же двух мало?

— Да он так себе, может вам не понравиться.

— Так ты к Вердикту обратись.

— Ну это только когда совсем яйца на зубчато-венцовую дрель намотает. Пока в тисках у Господа ещё терпимо. — Раз ответишь не так и исчезнет волшебство — а здесь оно витало практически в прямом смысле — доверия; необходимы: сарказм, эрудиция, знание границ бестрепетности, умение не просто отвечать, но парировать.

— Чем же тебе Вердикт так плох?

— Да он всем хорош, только хуй просчитывается и умственно загнан на самосовершенствование.

— А ну-ка, повернитесь.

— Что такое? — переспросил Ятреба Иуды, глядя на Принципа.

— Ты что, не служил?

— В армии Нармера точно.

— Ладно, этот мне нравится. Ну а ты что за фрукт? Что там? Горло болит? Ты серьёзно?

— Получается, ты ещё и не сможешь покарать его, поставив работать сигналом?

«Voici coqs avez pretre».

— Видишь, видишь, только сейчас написал.

— Принцип, ты что такой кислый?

— Скажите спасибо, что не сладкий.

— Ладно, но потом после всего забегай.

— Кто это был? — спросил Ятреба Иуды на улице.

— Да одни там, короли преступного мира.

— Иваны?

— Атоны.

— Не люблю, когда темнят.

«Онъ им?етъ въ виду „Потомъ разскажу“».

— А что за Вердикт?

— Так, один человек.

— Вот бы не подумал. У тебя как ни спроси, так все люди, это ещё оригинальнее того, что все големы.

Когда налётчики подходили к дому, мимо их отпавших витрин с большой ловкостью ушёл из виду мальчишка, словно укравший у Босха кисти, у Генриха II макет церкви, у Белинского идею статьи «Ничто о ничём» и мнения о «Песнях Мальдорора» у сюрреалистов XX-го века, чем на малость задержал их признание. Один уже был в парадной, другой вознамеривался скользнуть туда же, устраивая брюхо, П. ещё оставался на улице. Из-за угла загрохотали грузные скачки, было видно, что ему уже неугодно бежать и вообще практически жить дальше. Пот струился по лицу сброшенными с макушки верёвочными лестницами, глаза от усталости почти закатились, дальнейшее переставление по вечно крутящемуся циклом резиновому зальбанду грозило разнести в клочья его психику и фибру под гортанью. Из-за того же угла, как будто за ним скрывался целый мир, донёсся знакомый свист. Он запихнул беглеца в дверь, развернулся,

привалился спиной и показал на языке жестов, что вся их контора требует реорганизации. Разделавшись с этим, шагнул под свод и долго смотрел на сидевшего на ступеньках, тяжело дышавшего исполина. Вылитый хитровский городовой в молодости, Принцип даже несколько похолодел.

В настоящий момент он усиленно работал над корректировкой некоторых воспоминаний, и часть его московских лет подряд, с шестьдесят третьего по шестьдесят седьмой, как раз входили в ту берущую за душу монополию восприятия, так досаждавшую парню. Иногда он не мог спать, иногда — есть, иногда отправлялся в сторону Коренной Пустыни, чтобы остаться там надолго или навсегда, но потом возвращался. Эти его былое и думы, безусловно, претендовали на историческую объективность, с ним, видимо, много кто хотел бы обсудить тот или иной ритуал — квартал каторжников и плакатистов попал в мейнстрим. В том-то и дело, и утрата, в его случае воссоздаваемость была экстраординарна, достоверность — феноменальна, во многих местах речь вообще шла о женщине, о взаимном чувстве, которое он предал в числе прочего. Метод всегда оставался прост и элегантен, он пытался контролировать процесс осмысления исторического контекста собственной жизни с двенадцати до шестнадцати лет — не осмыслять; и не перекладывать всё это в голове так, чтобы появлялись очевидные литературные достоинства.

Особенным, казавшимся незаметным только в стенах лечебницы знаком доктор приглашал её к себе. Это не всегда оканчивалось совокуплением, случались и замкнутые догонялки в духе маркиза де Сада и императора Гая Германика. Днём вели себя так, будто связи не было. А. исполнительна, но не страдает душою, а его невозможно понять. Когда он с пациентами, то ясно, те совершенно ему безразличны, человек лишь держится за хорошее место; когда один или с ней, делает вид, что какое-то дело до пары случаев есть.

Заведя всех в мансарду, П. вышел, пообещав, что ненадолго, ничего не объяснив. Уже в дверном проёме внизу его ударили по голове чем-то тупым и тяжёлым и стянули по пояс сюртук, чтобы связать руки.

Это была старая, очень старая (для и для рассказ, так ведь можно никогда не кончить, каждый думает: вам никогда меня не стереть, но хочу ли я стирать вас, сам не знаю. Особенно в этой сердцевине рощи, что-то гложет, надо полагать, этой поляной уже кто-то ходил, лучше он меня или хуже, что замышляет, в отношении кого? Кого, меня? Да ну, я бы знал, в этих своясях все как на ладони. Они вакуумы, наполненность исключена, разве что только набивка, на которую случайно набрели, мерцающее такое свечение, зависшее над дорогой, — и бросились грудью. Не того эпоса они герои, возможно, им бы подошли комиксы. Не жития святых, ясное дело, но «Маленький Сэмми чихает» можно было бы распять собою и биться лбом в подставляемые съёмные проёмы, без особого смысла, зато в движении) посадка. Он пришёл в себя под деревом, некоторое время просто сидел, собираясь с мыслями. Брёвнами был выложен круг, посередине чёрное кострище с установленным на вкопанные в землю рогатины вертелом. В перспективе — странный серый дом, из которого, оправляясь, и появился Rauber [233].

— Садись сюда.

— Да ну, неохота.

Он досадливо и нетерпеливо дёрнул плечами.

— Это в твоих интересах.

— И какой у меня… страшно сказать, интерес?

— Расскажу, если не станешь каждый раз перебивать своими глупыми колкостями.

Вовсе не считая свои колкости глупыми, Принцип сел напротив, придав лицу заинтересованное выражение.

— К чему всё это? Просто жаль времени, я бы сейчас следил в форточку за жизнью двора.

— Сам не догадываешься?

— Нет.