План D накануне

Веневетинов Ноам

— Судя по вашему тону, тут что-то не так.

— Само собой. Очки-то ему на что, головы разглядеть с высоты трёх тысяч вёрст?

— Умоляю, не томите.

— Головы не богов, а селёдки, соображаешь? Главное — во что они завёрнуты.

— И во что же?

— Чёрта с два я опущусь до сплетен, тем паче что мнений много. Сам вникай, тебе там наверху ещё долго жить.

— Ну а кто его такого бывалого порешил здесь, среди горного округа?

— Я, кто же ещё. И так тебе здесь любой ответит.

Он не то чтобы отшатнулся, однако несколько оцепенел и сам понял, что, скорее всего, побледнел.

— Громко храпел? — только и сумел выдавить он.

— Окончено, парень, окончено.

— Так вы до или после сюда спустились?

— Думаешь, я из-за одного железноклювого, пусть и такого, который всех прочих железноклювых и их бедных жён обскакал, стану что-то там изменять в своей жизни?

Он шёл по штольне с низким сводом, пока не достиг вбитых в породу колец. Лез, лез в глубочайшей задумчивости, наконец уткнулся в

железную пробку, слишком тонкую для решётки или люка, она тихо задребезжала. Свободной рукой, зацепившись за вольт локтем, толкнул лист, силясь совладать с тяжестью. Сверху ударил запах лесной ночи, сдобренный реакцией в сопках. Вдали ухала сова. С большим изумлением он узнал, что выбрался наружу из могилы Лунина.

После объявления миниатюрной амнистии поток не захлестнул Бутырскую заставу, не понёсся через Камер-Коллежский вал, наученные горьким опытом, они решили сначала осмотреться, каковая возможность не была им предоставлена во время допросов, надо думать, соскучились по осмотрительности.

Неотвратимо приближался аукцион, закрытый, по английской системе. Участники повышают цену, пока один, предложивший самую высокую, не признаётся победителем. Он немедленно становится обладателем лота, факт последней цены, не оспоренной более высокой, исполняет сделку. Из четырёх граф, по которым нужно было отработать — подготовка, осмотр аукционного товара, торги, исполнение аукционной сделки — им оставалось две.

Пани Моника закрыл глаза, открыл, вокруг ничего не изменилось. Возможно всё, поскольку они ночевали в выколотой окрестности, но самое главное, что Монахия так же, как и тогда, была рядом. Где-то справа шёл повальный шмон. Дребезжание выбитого стекла, грохот полицейских сапог по крышам ночлежек, навесов и галерей, отголоски слов, которых она не понимала, всякая брань и крики, нечленораздельные, команды корректировок агентов и исполнителей, тех, кто врывался.

Неожиданные шмоны на Хитровке случались редко, все повальные бани, подобные нынешней, сперва утрясались с кхерхебами, потом о фитиле узнавали всё вплоть до часа, в который ряды полицейских войдут в окрестность. По счастью, они уединились и уснули в захолустной церкви, а те, как правило, не числились среди возведений, подлежащих осмотру. В них неловко было и миловаться, но та, что они выбрали, считалась вроде заброшенной или отпущенной из лона в вольное плаванье, это идеально подходило их целям. Он взялся за аналой и с хрустом суставов поднялся.

Гвардия, всегда побитая, входила в окрестность. Это были волки, друг другу — барсы, непосредственному начальству — медведи в спячке, высокому — опарыши. Полицмейстер им эти акции согласовывал, но результатами не интересовался, если только не имелось директивы, раздувавшей какое-либо дело. Агенты, по его мнению, — это те же наёмники, кондотьеры, только в ситуации с Хитровкой у них гораздо больше внутренних доводов, они по три раза перекидываются, сами уже не понимая, какая сторона что преследует. Клички каторжников сливаются в одно непроизносимое имя Бога, который, судя по суффиксам, способен размножаться. Очевидность действий держится на монолите устава и инструктажа перед шмоном, резко войти и схватить, не обращая внимание на несущееся со всех сторон кукареканье и фразы, значащие не то, чем кажутся. Смысл терялся, уже пока они туда шли и делились друг с другом непрестанно обновляемым опытом. Хитрованцы попугайничали командам квартальных надзирателей, стояли возле рычагов к ублиеттам, там на дне скопилось форменных шапок и фуражек как нигде в снабжении.

Войдя в заведение, он первым делом сплёвывает под ноги, медленно царапает рукояткой револьвера надраенную латунь стойки, объявляет, кто именно ему нужен, если, конечно, знает, кто именно, кабатчик первый раз отнекивается, играет хлеще Щепкина, тянет время, на таком уровне всё договорено, однако это не кто-нибудь, а жизнь вносит коррективы, он переглядывается со своими держимордами, рожи хряков у них малость облагораживает козырёк, какой-то преданный отпрыск, уже, думает, что посвящённый, даёт знать, что хуй ты кого разыщешь в любом случае, называет он имя или нет, подходит, нависает, кабатчик дует себе на чуб, радуясь, что не над ним, бьёт под великодушие, отправляет его домой, сука, знает же, это всё равно что в ад, рай, австралию, валахию, без разницы куда, снимает револьвер со стойки, давая понять, что не все угрозы пройдены, риторически осведомляется, не спросить ли ему ещё раз, другой бы велел встать на колени, но тут православие слишком укоренилось, прожигает взглядом, им же намекая, всё не совсем по плану, уже должно состояться такое, когда подручный его на них ставит, подносит ко лбу дуло, разумеется, это далеко не последнее предупреждение, оно сделано ради публики, на лице сразу собираются морщины, упоминает должность, чтобы унизить, высказывает своё отношение к его жизни, тот, очень сомневаясь и в душе, сомневается вслух, помыкивает, посетители тоже, затаили дыхание, кто шёл по лестнице, сжались за балясинами, будто не знают, чем всё обернётся, и будто шмонают не ради них, взводит курок, так, кое-что выясняется, оказывается, он ушёл, также выдаётся, с кем, достаточно правдоподобно, чтобы закончить здесь, не убирает дуло, хмурит брови ещё больше, скоро будет спазм, тот повторяет уже по имени в миру, совсем в отчаянии предполагает, куда именно,

зная, что таков станет и маршрут шмона, убирает пистолет, все выдыхают, он сам едва не громче прочих, выходит на улицу, там с открытыми ртами дожидаются околоточные и агенты, всем даны каски со шпилями в пику спектра ночи, с открытым ртом некоторое расстояние проходит среди соратников, фальшивых, почти говорит отзывать, потом проживает настоящий момент, ничто не угрожает его жизни, он волен распорядиться личным составом, все их кульбиты, как он думает, связаны с интерьером, а он снаружи и столько знает, лезвие бритвы, не Оккама, разницу он давно понял, пускай и после сорока, один из приближённых говорит, что он такого не понимает, высказывает тут же своё мнение относительно всего, составленное с тыла, суждение наблюдателя, очень притом заинтересованного, он думает, а этим, на полку-другую ниже, что, не суют уже? или не совали вообще никогда? настаивает, как иначе, велит отзывать всех, акцентирует, чтоб потом было за что зацепиться в случае чего, но солдатня такого не допустит, один уходит в ночь, сорвиголовы с открытыми ртами смотрят на второго по старшинству, самим в этой местности лишнего шага не сделать, тот на свой манер подтверждает и усылает их прихотливо, всего лишь «пошли», куда и с какими целями, должны достроить сами, руководствуясь опытом, фонарь вдалеке отражает свет от шпилей и кокард, шмон для них, но не для окрестности, окончен.

Он обновлял всю жизнедеятельность здесь, как если бы обнулялись все долговые ностро, все жёны и любовницы забывали и прощали побои, много кем забывалось намерение отомстить, даже намерение отомстить кровно, даже собаки и кошки чувствовали реновацию и начинание всего заново, ластились к людям, давались в руки и не помнили зла и что всех вокруг следует бояться, в противном случае съедят, исчезали тысячи замыслов ограблений, убийств, договоров обо всех таких делах, вообще намерения вроде пойти завтра с самого рассвета резать монетой по облакам, красть коней и скупать слам, притворяться ранеными солдатами и просить милостыню. Всё возвращалось потом постепенно.

(Встреча по передаче бомбы прошла лаконично, стороны остались невредимы, он сказал, что цинковая обёртка необходима для сдерживания паров нитробензола, кроме того, в конструкции задействован целлюлозный что-то там, в котором поглотителем чего-то там служит древесная масса, а сам он смешан с кремнеземом для безопасного хранения и перемещения. Открывать сдерживающий контейнер не рекомендовал). Когда рано утром П. прибрёл в номера, пацаны ради него завернули всю распрю сначала. Как понятно, особенно брызгал ядом Ябритва, не выражая полярного мнения, а лишь ярясь из-за того, что не может определиться. Он пришёл только к тому, что решил ехать в поле, искать любое сено в снопах, осматриваться и определяться на месте. Повальный шмон прошёл стороной, для фартовых их агсон был слишком беден, для прочего окрестного люда, промышлявшего многоликой ямщиной — дoрог, да и помещались они в стороне от основной волны. Он давил в том ключе, что стогам надо поверить и пуститься в дело с головой, именно понимая, что за тобой стога. В комнате делалось всё жарче. Обои в синий цветок, крашеный пол со щелями, маленькие окна с занавесками снизу до половины на провисшем шпагате, облупившиеся рамы, заключавшие пыльные лики в волнистых квадратах; мебели не было, зато во множестве матрасов с полосами, соломой и клопами, белая дверь в коридор, вся в пузырях и крошке, со следами ножей, адамова лыка, топоров, утюгов, кистеней, ломов, коричневой слюны и зубов. За окном виднелся глухой двор, со всех сторон оббитый галереями и внешними лестницами с пересекавшимися пагодами подмостков, сломанными перилами и проваленными ступенями, в углах приткнулись поленницы, бочки для воды, отломленные водостоки и чернота, в нижних окнах продавали самогон, стояли цветы в горшках, осколки стёкол, нередко со следами крови, человеческие крупы и ноги в сапогах гармошкой, слева узкая подворотня наружу. Всё в основном белое, дополняемое грязными холмами давно не обновлявшегося снега.

План ограбления кареты казначейства был сложен и требовал подготовки подготовки дела. Все четверо, невольно, оттягивали час, когда придётся перейти к обсуждению готовящегося. Его сбивал с толку, и сейчас тоже, появившийся маршрут, если принять его за истинный, он сильно упрощал их метания. Потом иногда они будут вспоминать этот пиковый момент полёта их шайки.

— Может, сгнивший труп Изамбарда, раз уж все думают, что он почил?

— Если он сгнивший, как поймут, что это Изамбардов?

— И то верно.

— Может, императора посадить?

— Императора?

— Да, одеть манекен в мундир, бороду и усы, как у настоящего, приклеить и руку с пальцем поднять, будто он им пардонит, куда править.

Войдя, он ударился о другой мир, немедленно ощутив крепость в себе и чуждость попранному околотку везде за размахом комнаты. Спин его явления оказался самым неуместным для чего-либо, кроме как для того, чтобы во всей полноте осязать чужеродность. Шайка в организации своего мира унеслась в невыразимую даль даже от макро окрестности, распахнутое перед ним дышало всем этим, било всем этим в лицо, не предвещая ничего хорошего, если немедленно не начать дурить им головы. Четверо застигнутых за ещё большим обострением собственной отдалявшейся от человечества реальности налётчиков медленно перевели взгляд на самозванца, вполоборота, криво, обдавая непознаваемой инаковостью, только увеличивая разделявшее их расстояние.