Планета Харис
Шрифт:
— Какая-то обработка мозга.
— Мерзавцы! Но разве это возможно… ведь уже двадцать первый век…
— Не знаю. Значит, возможно.
— А где он был?
— Коммунистическая партия и прогрессивные ученые обращались к правительству… Им ответили, что государство не имеет к этому никакого отношения… Он был у гангстеров.
— Зачем он гангстерам? У него же нет ни копейки.
— Гангстеры бывают разные… Есть ученые-гангстеры, которые делают опыты на людях. Ужасно все это! Как хорошо, что ты приехал, Кирилл! До чего же у меня тяжело на душе!
Уилки Саути лежал в университетской клинике.
Уилки, как и прежде, отказался сообщить что-либо, тогда один из репортеров крикнул:
— Скажите только, мистер Уолт, правда ли, что Саути оказался вашим родным братом?
— Правда, — сухо ответил Уилки.
Мы вошли в клинику под восторженный гул репортеров. Я представил, под какими сенсационными шапками выйдет это сообщение в газетах.
Прежде чем войти в палату к больному, мы заглянули в кабинет дежурного врача. У него сидел румяный, добродушный по виду толстяк лет под пятьдесят в светлом летнем костюме. По тому, как Уилки стиснул зубы и неприязненно кивнул, я догадался, что это профессор Харлоу. Так оно и оказалось.
Молодой дежурный врач с великим почтением представил его нам.
— Выяснилось, что с моим братом? — резко спросил Уилки, обращаясь к молодому человеку. Но ответил за него Харлоу.
— Его только что осмотрел… (он назвал мировую величину), специально прибыл из Стокгольма. Был консилиум…
— Что сказал швед? Консилиум? — отрывисто спросил астрофизик.
Харлоу доброжелательно взглянул на молодого врача.
— Как там наш больной, взгляните, пожалуйста. Врач тотчас вышел.
— Манипуляции над мозгом. Трудно сказать, какие именно. Возможно, ничего страшного. Ему всего лишь хотели внушить надлежащий образ мыслей. Обычно это делается постепенно, начиная с беспечного детства. Вы не знали об этом, мистер Уолт? Ваш… брат знал и боролся против этого. Саути не так уж часто посещал школу, а может, просто приноровился к тому, чтоб не допускать в свой мозг посторонние силы. То, что с ним сделали сейчас, не так уж опасно для жизни — обычно не так опасно, но Саути слишком волевой человек. Даже не в этом дело, что волевой… Саути обладает редкой колоссальной силой внутренней сопротивляемости. Насильственное вторжение в его душу, попытка насильно заменить его мысли чужеродными не могла пройти для него бесследно… Вот почему он умирает.
— Умирает? — проронил Уилки. Он обратил ко мне бледное лицо — невольно мне припомнилась белая маска Петрушки: тот же трагический излом рта, бровей.
— Идем, Кирилл.
Я пошел за ним. Саути только что проснулся. Он узнал брата и обрадовался ему. Уилки представил меня ему.
— Русский! — улыбнулся Саути. Мы сели рядом. Больше в палате никого не было. Саути не казался умирающим, и я подумал, что, может быть, Харлоу ошибся… Лицо мима было ясно и спокойно, тик почти прекратился. Я взглянул на обоих братьев и подумал, что сейчас Саути более похож на того Уилки, которого мы знали в Лунной обсерватории, чем сам Уилки Уолт, потрясенный всем случившимся.
Уилки взял его за руку.
— Поедем, брат, хворать ко мне. Там тебя ждут не дождутся две озорные племянницы. Тоже близнецы,
— Спасибо, Уилки, после… если я… Еще одного такого приступа, какой у меня был вчера, я не вынесу.
— Не надо об этом. Не думай. Не старайся вспоминать. Давай лучше думать о будущем. Мы никогда больше с тобой не расстанемся. Мы будем работать вместе. Ты знаешь, мне предлагают пост директора Национальной радиоастрономической обсерватории Грин Бэнк. Это в Западной Виргинии. Я тебе не говорил, Кирилл? Я тебе не говорил об этом? Забыл…
Он опять обратился к брату. Голос его дрожал.
— Ты получишь место астронома. У тебя будут самостоятельные исследования. Ты сможешь осуществить все, чего не осуществил до сих пор. Уилки, брат мой, подумай только — работать вместе! Такое счастье!!!
— Это счастье, — согласился Саути. Он ласково смотрел на брата — так смотрят на младшего, бесконечно любимого брата, который еще многого не понимает.
— Но ведь я теперь… не смогу работать, — сказал Саути с усилием.
— Сможешь! Вот поправишься и сможешь. Ты прирожденный астроном. Даже на своем чердаке ты достиг чего-то, дружище. Ты ученый по призванию!
— Ты не понимаешь, Уилки. Теперь я уже не ученый… не артист, а главное — коммунистом настоящим я не могу быть.
— Но… ладно, Уилки, тебе нельзя волноваться. Ты просто болен, и это пройдет.
— Может быть, и пройдет, — неуверенно согласился Уилки. Рука его нервно теребила одеяло — тонкая выразительная рука.
— Конечно пройдет! Тебе тяжело говорить. Хочешь, Кирилл тебе расскажет о России? Ты никогда там не был.
— Я с удовольствием послушаю о России… потом. Я хочу, чтоб ты знал, что именно со мной сделали. И пусть русский узнает. Ничего, сейчас мне лучше. Слушайте.
Мне сказали, что я арестован. Было три часа ночи, и на них была форма полиции. Но привезли меня не в тюрьму, а в какую-то больницу. Может, в тюремную больницу?
Я был заперт, в двери волчок, ни одного окна, в потолке лампы дневного света, но это была не камера, а одиночная палата. Даже пахло больницей.
Никто меня не допрашивал, меня не били. Никакого видимого насилия. Снотворное мне дали с едой или питьем. Но в лаборатории я очнулся… Я лежал на столе, вокруг что-то делали врачи в обычных марлевых масках, какие надевают перед операцией. И хотя я буквально засыпал, я стал протестовать. Мне сказали: «Не волнуйтесь, вам не сделают ничего плохого. Вы убедитесь в этом потом».
— Что вы хотите со мной делать? — закричал я. — Я не разрешаю меня оперировать. Вы ответите за это!
— Но вас никто не собирается оперировать, — возразил человек в марлевой маске. Я почувствовал укол и уснул.
Я проснулся опять в своей палате, у меня ничего не болело. Я ощупал себя. Нигде ни следа операции. Я только ужасно хотел спать и уснул, несколько успокоенный.
Не знаю, где я был и сколько там был. Я не знал, что вокруг моего имени поднялся во всем мире такой шум…
Окончательно я пришел в себя в пригородной аптеке, куда меня доставили какие-то люди, по их словам подобравшие меня на дороге.