Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Однажды я получила от незнакомого человека короткую весть, просто несколько слов: «Селим Велиев передает матери, что жив». И только.
— Ты не могла расспросить того человека подробнее?
— Я его даже не видела. Это артист, который вернулся после гастролей из-за рубежа.
— И ты не захотела навести более подробные справки?
— Не захотела. Не так-то просто привыкать к мысли, что вместо павшего со славой воина мой муж в чужих странах превратился в неизвестно кого! Пожалела я и покойную свекровь: ведь она не растила сына беглецом? Бессонными ночами я все думала
— Как ты узнала его адрес?
— Два года назад в школу пришел какой-то колхозник. Сначала он придирчиво огляделся, потом спросил меня, как звали умершую свекровь и кто был моим мужем. Плотно притворив дверь кабинета, он наконец вытащил из-за пазухи длинный конверт с пестрыми марками, полученный им от дальнего родственника из-за границы. В конверте лежало два исписанных листка. На одном я узнала почерк Селима. Он коротко писал, что здоров, и сообщал свой американский адрес.
Только теперь я начал понемногу убеждаться: странная весть вовсе не вздорная выдумка.
— Ты ответила ему?
— Да. Он ведь не знал о смерти матери и очень тосковал по родному гнезду. Спустя еще какое-то время мне прислали официальный запрос из соответствующего учреждения: согласна ли я на гостевой приезд Селима Велиева? Я ответила, что не возражаю. Могла ли я лишить человека права поклониться материнской могиле?!
— Ты с кем-нибудь советовалась?
— С прежним секретарем райкома. Он не очень-то верил в подобный приезд и велел не поднимать напрасного шума… Но вчера я получила неожиданную телеграмму из Москвы. Не захотела говорить тебе о ней во время рабочего дня… Хотя Селим теперь отрезанный ломоть, — продолжала Мензер, — его надо встретить достойно. Показать, как многого достигло за годы его отсутствия родное село…
От деловитого звучания ее голоса я почувствовал некоторое облегчение. Свинцовая тяжесть понемногу отпускала. Происшествие приобретало как бы уже будничную окраску, когда меня пронзила вдруг новая мысль: а как же тайна, которую Мензер хранила от меня так долго?! Скрытность любящих убивает их веру друг в друга. Любовь не живет без веры…
Мензер словно угадала мое смятение. Она судорожно стиснула пальцы.
— О аллах! — побелевшими губами прошептала она. — Что станут теперь о нас говорить!
— О чем ты?
— До сих пор люди не видели в наших отношениях ничего предосудительного: ты холостяк, я вдова. Почему нам не встречаться, не пожениться даже? Но теперь все будет выглядеть совсем иначе: муж-то оказался жив. Да еще бежавший с поля боя трус, попавший в плен. Может быть, даже дезертир и предатель? То-то пожива «безупречному» Латифзаде! «Кому доверено воспитание наших детей? Я ведь говорил, я предупреждал…» Это еще что? Будут плести такое, что сейчас и вообразить невозможно!
Когда Мензер уходила, все селение давно уже погрузилось в сон. Поздняя осень медленно роняла
22
Последнее время я никак не мог постигнуть тактику Латифзаде. Он взял в привычку постоянно советоваться со мною и легко менял точку зрения. Поначалу яростно выступая против Мензер-муэллиме, он вдруг принялся расхваливать ее. По его словам, она извлекла правильный урок из критики и сможет легко избавиться от прошлых ошибок. «Женщины податливы на внушение, — разглагольствовал он. — Это в них ценная черта». Я морщился, но молчал.
Настало воскресное утро, когда до прибытия поезда, на котором возвращался Селим, оставалось всего несколько часов.
Латифзаде окликнул меня неподалеку от райкома:
— Вы знаете, что отыскался ваш бывший односельчанин и, кажется, даже родственник?
— Откуда подобные сведения?
— Не столь важно откуда, — серьезно ответил он. — Главное, что это муж Мензер-муэллиме, который столько лет считался погибшим!
— Да, знаю. — Я старался, чтобы голос звучал как можно спокойнее. — Родина — мощный магнит. Вот его и потянуло обратно.
— Вы слишком сердобольный человек, — сказал Латифзаде с беспокойством и даже с жалостью. — Как знать, что произошло за тридцать лет? Кем стал этот человек теперь? Больше всего я беспокоюсь, конечно, о Мензер-муэллиме. Она собирается его встречать? Но прежде ей следовало побывать в райкоме.
— Так ведь сегодня воскресенье.
— Гм… действительно воскресенье, — Латифзаде несколько растерянно огляделся по сторонам, приподнял со взмокшего лба край шляпы. Морщины врезались глубже. — Мы должны ей помочь — вот что! — с силой воскликнул он. — Помочь бороться с чуждой идеологией.
— Разве стойкость коммуниста Велиевой вызывает в вас сомнение?
— Нет. Но в дом набьются соседи, сбежится все селение — таков обычай. Этот эмигрант будет говорить, что ему вздумается…
— Пусть себе говорит. У нас народ находчивый, сообразят, что ответить.
— Не лучше ли послать туда хорошо подготовленного пропагандиста? Для страховки.
— Товарищ Латифзаде, вы бывали за границей?
— Нет. И не собираюсь.
— Напрасно. Тогда бы знали, что советских людей не так-то просто припереть к стенке. — Я дружески похлопал его по плечу. Он зябко поднял воротник. — Не беспокойтесь ни за Мензер-муэллиме, ни за моих односельчан. Гостя встретим радушно, по заветам отцов. Остальное будет зависеть уже от него самого.
— Я считаю, что Мензер-муэллиме вовсе не следует держаться так, будто этот человек в самом деле ее муж. Он как приехал, так и уедет… Если позволите, посоветую вам с ним вовсе не видеться.
— Но вы ведь сами сказали, что он в некотором роде мой родственник?
Он лишь с сожалением пожал плечами.
Расставшись с Латифзаде, я прошел по пустому зданию райкома и поднялся в свой кабинет. В задумчивости снял телефонную трубку, надеясь услышать дружеский, рассудительный голос Билала. Но на звонок отозвалась Халима: