Планета матери моей
Шрифт:
Едва мои ступни коснулись пола, как боль пронзила позвоночник, и, теряя силы, я рухнул возле кровати. Очнувшись, увидал, что моя голова лежит на материнских коленях, а вокруг встревоженно столпились дежурный врач и медсестры. Пришлось покривить душой:
— Приснилось, что совсем здоров. В полусне хотел вскочить с кровати и вот…
Мать не проронила ни звука. Когда одна из медсестер случайно коснулась ее руки, то не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:
— О аллах! Тетя Зохра вся пылает! Она больна, ее надо уложить в постель!
Мать поспешно увели под руки, а меня снова подняли на кровать. Хотели послать телеграмму,
Но вот странность: едва приезжала кроткая Садаф, как Халима переставала навещать меня. Обыкновенно она являлась ежедневно с полной кошелкой фруктов и парниковой зелени. Когда я пробовал возражать, лишь беспечно махала рукой:
— Поправишься — объясняйся с моей уважаемой матерью сам. Это ее дары.
После того как Халима в присутствии Билала заявила, что готова возить мою инвалидную коляску, в ее упрямой головке замысел обрел, должно быть, полную законченность, и она, не сдержавшись, открыла свои чувства моей сестре, «безобидной деревенской простушке». Однако Садаф приняла новость совсем иначе, чем мыслилось Халиме. Не восхитилась, не бросилась обнимать будущую невестку. Промолчала. Мне же без доли сочувствия и теплоты, с иронической миной сказала потом:
— Откуда ты выкопал, гага, эту ненормальную дамочку?
Внутренне обиженный за Халиму, я все-таки не мог не усмехнуться ревнивой нотке, которая проскользнула в голосе милой сестры:
— Почему же ненормальную? Она излишне откровенна, не умеет таить чувства, это так. Но, уверяю тебя, вполне в здравом уме.
Садаф с сомнением покачала головой. Она не спускала с меня испытующего взгляда:
— Сама мне сказала: «Если Замин меня отвергнет, я потеряю рассудок!» Разве нормальная девушка бухнет такое про себя и чужого парня?
— Ну, тебе еще рано рассуждать о подобных вещах.
Я сознавал, что самое правильное было бы раз и навсегда запретить Садаф вмешиваться в мои сердечные дела. Но ведь я позволял ей ночи напролет рассказывать об учительнице Мензер. Более того, ждал этих рассказов с нетерпением и жадностью! Поэтому выговор так и остался непроизнесенным, и Садаф получила негласное право прохаживаться насчет Халимы сколько ей вздумается. Надо отдать сестренке справедливость, что после того, первого раза она вовсе не вспоминала Халиму. Отмахнулась от той, как от чего-то нестоящего и случайного.
Зато я во всех подробностях узнавал от нее о житье-бытье Мензер в те месяцы и годы, когда мы были с ней в разлуке. Она не расставалась мысленно со мною ни на минуту! Все, что она делала, соотносила с моей возможной похвалой или моим неодобрением. Я часто снился ей, и она с самым серьезным видом обсуждала потом эти сновидения с моей матерью и сестрой. Вела долгие беседы с Амилем, находя в их общении хоть частичное утоление тоски. Она по-прежнему обижалась на меня, мирилась со мною, ревновала и прощала, а я ничего этого не знал, не чувствовал! Я привык успокаивать себя мыслью, будто Мензер живет сама по себе и понемногу забывает меня. А охладел-то первым к ней, оказывается, я!..
Умненькая, чуткая Садаф своими рассказами как бы соединяла нас. В моем воскресшем сердце вспыхнуло прежнее пламя. Судьба знает, что делает! Кто сможет упрекнуть
Но ведь для нас обоих это не имеет никакого значения! Судьба долго петляла кривыми тропинками, пока, наконец, вывела нас на общий путь…
На смену Садаф приехал Амиль, уже почти взрослый, с молодым баском. Недавнее происшествие — то, как я шлепнулся с кровати и перепугал мать, — он умел представить уморительной проделкой. «Гага вечный торопыга», — со смехом твердил он. Брат по два раза на дню возил меня к матери и умел развеселить нас обоих. Матери еще не велели покидать постель. Говоря медицинским языком, у нее был тяжелый гипертонический криз, и всякое утро я с нетерпением спрашивал, как она провела ночь. Понемногу состояние ее улучшалось; а выдумки Амиля приобрели законченную форму семейного анекдота. Если его послушать, то я, оставшись в палате один, отлично допрыгивал до окна и, опершись о подоконник, любовался проходящими девицами. Естественно, мать своими неусыпными заботами мешала этому веселому времяпрепровождению, вот я и договорился потихоньку с врачом, чтобы у нее признали несуществующую болезнь. Что касается нашей нене, то у нее тоже будто бы была своя задняя мысль: покинув надоевший колхозный курятник, она вознамерилась всласть понежиться под теплым одеялом на мягком казенном тюфяке. Имелся у него и запасной вариант: мол, знаменитая куриная профессорша Зохра-ханум, плодотворно работающая над методом получения от несушек готовых цыплят без предварительного высиживания, переутомилась и нуждается в длительном отдыхе.
…Мензер приехала снова только в мае. Мать уже ходила по палате, но последствия гипертонической болезни оставались. Ее продолжали лечить.
Я не мог понять Халлы! Она, которая, по словам Дадашзаде, безудержно рыдала над моим безгласным телом в свой первый приезд, так доверительно и печально разговаривала во время ночного бдения с лечащим врачом и, по уверению Садаф, лелеяла в памяти все мелочи нашей юной любви, держалась со мною на этот раз очень сухо и натянуто. Большую часть дня и все ночи она проводила возле моей матери. Наши с нею короткие разговоры сводились к одной-единственной теме: к моему возвращению на родину. Только чистый сельский воздух и целебные родники Каракопека могут меня излечить. Она повторяла это при каждом врачебном обходе, вынуждая медиков соглашаться. Хотя перед ее приездом считалось, что мне следует продолжить лечение в специальных клиниках Москвы или Ленинграда. Было уже ясно, что я выжил, но смогу ли когда-нибудь ходить — оставалось открытым вопросом.
Мать, брат, сестры горячо уверяли, что готовы меня выхаживать. Соседи и друзья предлагали бескорыстную; помощь. Но я-то знал, что все кончится тем, что учительница Мензер властной рукой возьмет заботы на себя. Она станет пестовать меня и шаг за шагом, как малое дитя, учить заново ходить и жить.
Лечащий врач в откровенную минуту сознался: «Мы не смогли подарить тебе жизнь во всем ее прежнем объеме, Замин. Вернуться в строй активно действующих людей ты можешь попытаться лишь собственными силами. Тебе предстоят многие испытания, физические и нравственные муки. Вся твоя будущая жизнь — это тяжкий труд. Но ведь это все-таки жизнь! А она бесценна».