Планета-мечта
Шрифт:
Луна все четче на небосклоне и продвинулась к югу. Интересно смотреть на небо: в зените оно еще синеватое, а по краям розово-серое, на западе же — оранжевый ясный сияющий свет уходит все ниже и ниже за горизонт. Какая ясная луна! Десять минут назад она была призрачной, сейчас же налилась уже бледно-желтым светом.
Такие долгие летом вечера. Так бесконечно долго сгущается сумрак, прозрачный, незаметный, так тихо спускается ночная прохлада. Ниже розоватой полосы на небе проступает уже ночная синь. Деревья стоят, не шелохнуться. Кричат где-то тонкими голосами птицы. Нет ни комаров, ни мух. Роса холодная, словно осенью, от такой гибнут обычно посевы. Маленькие птицы стайкой летают и пищат в вечереющем небе. Боже, да чего же я хочу на самом деле? Чего я хочу? — Остаться. Остаться? Луна от меня скрылась за деревьями. Чего же я хочу? Что я, как я буду жить дальше? Остаться? Ворона где-то каркнула — тихо-тихо, а за ней сороки расстрекотались. Как я могу — остаться? Ведь я не просто человек, не человек вообще — координатор. От пустынь Ламманта до красных гор Вельда я — координатор, мастер обмана, человек, живущий сотню жизней. Словно
Что мне делать с собой? Если б я могла только, разорвалась бы надвое. Разлад во мне, такой разлад. Сама себя успокоить не могу, до чего дошло. Я так запуталась, ах, ты, Господи!
Я заканчиваю, потому что мой компьютер мешает Эмме Яновне, мы с ней в одной палатке. Это еще хорошо, что компьютер, на И-16 он у меня разбился, и я писала карандашом в блокноте.
17. Ра. Праздник в Альвердене.
На нее всегда оглядывались мужчины. Оглядывались и сейчас, да только взгляды их были иные, и Элиза с горьким чувством отмечала это, проходя сквозь расступающуюся перед ней толпу. Взгляды эти напоминали ей, что дни ее беззаботной юности миновали — безвозвратно. И хоть и сейчас она была молода и прекрасна, цвета ее черного, словно у бабочки-траурницы, одеяния навсегда отрезали ее от кокетливой юности и восхищения мужчин.
Ах, как шумен и весел Альверден! Элиза проходила по знакомым до боли улицам, и во взгляде ее серых глаз стыла тоска. Четыре года. Четыре года, и вороны так часто бывают в Альвердене, слишком часто! Ах, если бы уехать подальше и никогда больше не видеть этих улиц из красного кирпича, не слышать восхитительной разноголосицы городской толпы. Так хочется броситься на родной тротуар ничком, зажать уши, зажмурить глаза — лишь бы только не видеть, не слышать, ничего не вспоминать. Ах, Альверден!
Четыре года…. Ее портрет, портрет юной девушки в темно-зеленом бархатном костюме и черной шляпе с зеленым пером, с медовыми локонами, живописно разметанными по плечам, до сих пор висел в альверденском собрании любителей искусств. Всего четыре года назад ее знал весь Альверден — дочь престарелого адвоката, последнего представителя знаменитой семьи альверденских адвокатов, прелестную Элизу Идрад. И вот она идет по улицам родного города, и во взглядах людей восхищение мешается с опаской — никому не позволено безнаказанно восхищаться женой ворона. Ибо Элиза Идрад мертва, мертва так же, как и ее отец, умерший от горя, и на кладбище, в фамильной усыпальнице Идрадов есть даже надпись об ушедшей до срока прекрасной семнадцатилетней Элизе Идрад, о скорби семьи и всего города, лишившихся так нежданно прекрасной жемчужины, равной которой еще не рождалось в этом лучшем из городов мира.
Проходя бульваром Изати к нижнему городу, Элиза и впрямь чувствовала себя мертвой. Солнечный день и веселый шум толпы словно не касались ее, ей было зябко, то и дело передергивала ее нервная дрожь. Ей казалось, что она привыкла, но, видно, к этому невозможно было привыкнуть. Невозможно было привыкнуть возвращаться в родной город, который больше никогда не будет тебе родным. Прошедшие четыре года не изменили улиц и площадей, не изменился и бульвар Изати, лишь рамария перед домом магистра Краберата разрослась гуще. В этом доме с лепными колоннами и статуями в нишах за два дня до безвременной кончины Элизы Идрад был бал, и всю предыдущую неделю она торопливо перешивала бальное платье, ибо семья была не богата, много денег уходило на обучение младших сестер Элизы, а отец их был уже слишком стар и дела в конторе шли неважно. Элиза и сама работала в конторе, каждый день по пять часов разбирала она бумаги и принимала посетителей, но Альверден дорогой город, и она экономила на чем могла. Например, на бальных платьях. Несомненно, семнадцатилетняя Элиза Идрад была самой светской девушкой своего поколения. Престиж семьи необходимо поддерживать не только в адвокатской конторе; балы, приемы, благотворительные базары, общественные лекции не обходились без Элизы Идрад. С тринадцати лет она привычно тянула лямку светской жизни, сестры ее были слишком малы, а отец слишком стар, и все ложилась на ее плечи, хрупкие, но ничуть не костлявые. Эти плечи, выступая из пены кружев бального платья, притягивали взгляды всех мужчин без исключения, даже дряхлых стариков; и каждый думал, наверное, о том, как сладко целовать эти плечи, и завидовал счастливцу, которому выпадет эта привилегия. Если б знали они, кому достанется городская красавица Элиза Идрад!
Что и говорить, не тяжкой обязанностью было для нее все это, а радостью и смыслом жизни. Она полна была энергии. С утра и до позднего вечера занятая, она была счастлива этим. Боже, как она была счастлива!
Элиза Идрад считалась непререкаемым авторитетом по части нарядов. Искусная портниха, она умудрялась так перешивать свои платья и костюмы, что никто не узнал бы в них ношеных вещей; семейство Идрад одевалось элегантнее всех в городе. И до сих пор помнили, что на последнем в своей жизни балу Элиза Идрад была в розовом платье с пышной юбкой из тяжелого атласа и открытым лифом. На юбке во множестве нашиты были мелкие розочки из белого и розового кружева. И в высоко поднятых медового цвета кудрях
Ким готов был просить ее руки, но Элиза уговорила его подождать. "Зачем?" — спрашивала она себя после. Она на следующий же день могла быть замужем, но она просила его подождать — ради своей семьи, ради отца и сестер. Где они теперь, ее отец, ее сестры? Отец — в фамильной усыпальнице, а сестры — у чужих людей, и она не может даже повидать их, ибо ее нет, она мертва, никто и вида не покажет, что узнал ее. Нет больше Элизы Идрад, есть Элиза, жена Ториона, приближенного Царя-ворона. Она сама, своими руками оттолкнула от себя счастье.
Где, когда он увидел ее — Элиза не знала. Но вороны часто бывали в Альвердене, так часто, и он мог увидеть ее где угодно, на праздниках и народных гуляниях, в стенах университета, где она бывала тоже часто, договариваясь об организации общественных лекций. Он увидел ее, захотел сделать ее своей женой — и сделал. Не для него было делать предложение и выслушивать отказ, ведь он был вороном, он захотел — и получил ее. В тот день, в день своей смерти Элиза Идрад присутствовала на лекции о строении Вселенной, и профессор Китц долго вспоминал потом, как она сидела — на обычном своем месте в задних рядах, сложив руки в черных перчатках на коленях. Медового оттенка кудри были спрятаны под синюю шляпку с серыми лентами. На девушке был синий бархатный жакет с черным меховым воротником (утро было прохладным), серая шелковая юбка, не слишком длинная, и когда девушка уходила, профессор заметил черные чулки и черные башками с серебряными пряжками. Он подумал, что надо будет дочери подарить такие же, она будет очень рада. У профессора Китца была дочь двенадцати лет, ужасная кокетка и модница, и он ее очень баловал. С лекции Элиза Идрад отправилась в контору отца, которая находилась на улице Каритонии. Здесь, не сняв ни шляпки, ни жакета, она пробыла два часа, пообедала в городе вместе с председательницей благотворительного общества «Голубка» и снова вернулась в контору. После обеда выглянуло солнце. Элиза сняла жакет и шляпку, поправила несколько смятую блузку из голубого шелка, расчесала волосы и заколола их наверх. До позднего вечера она пробыла в конторе, посетители после вспоминали, какой она была, вспоминали серебряную брошку на груди, небрежно подколотые волосы и несколько утомленные глаза, легкий румянец на щеках. Из конторы она ушла последней, мечтательно побродила по притихшему городу, думая о назначенном на завтра свидании с Кимом. Когда она вернулась, в доме уже все спали; тихонько пробралась Элиза Идрад в свою спальню, умылась холодной водой и торопливо переоделась в ночную рубашку. В семействе Идрадов царили строгие нравы, и девушка, блиставшая на балах в платьях с низким декольте и обнаженными руками, спала в длинной рубашке из плотного серого полотна с длинными рукавами и узкой горловиной, а под нее надевала еще панталоны длинной до колен с отделкой из жесткого накрахмаленного кружева. Волосы же на ночь заплетались в недлинную косу и прятались под чепчик, закрывавший уши и лоб. Переодевшись, Элиза Идрад легла, погасила ночник и, засыпая, все видела перед собой лицо Кима. Так больше она и не увидела его наяву.
Она проснулась в комнате из серого камня. В этой комнате она провела долгих два года, прежде чем сумела смириться со своей судьбой. Только тогда она получила право выходить на улицу и сопровождать мужа в его поездках, когда он сам хотел этого, разумеется. Но все это пришло не сразу, ибо два года, два долгих года она не могла смириться с тем, что, перестав быть Элизой Идрад, она не станет Элизой Строс. Два года она была заперта в каменной комнате, размерами даже меньшей, чем ее спальня, из которой ее похитили. В комнате, из которой Торион, усмиряя непокорную альверденскую красавицу, вынес все, содрал с каменной кровати и перины и одеяла, выгреб все из каменных шкафчиков, оставил голый камень. Вода — только для питья, хлеб и сушеные фрукты — только чтобы не умерла с голода. Первые дни она еще не понимала, умоляла отпустить ее, не верила его угрозам. Конечно, ему ничего не стоило силой взять семнадцатилетнюю девушку, но он хотел не этого, так у воронов не принято, он хотел, чтобы она сама — сама согласилась, признала себя — его женой. И долгий процесс усмирения Элизы Идрад начался.
Через два года она сдалась. И вот она снова на улицах Альвердена, прелестная женщина двадцати лет с небольшим. Взгляд в зеркало может сказать ей, что она ни на йоту не утратила своей красоты, напротив, эта женщина в зеркале была гораздо красивее безвременно почившей Элизы Идрад. Это тонкое бледное лицо с большими серыми глазами и прелестным ртом не шло ни в какое сравнение с прежним живым румяным личиком семнадцатилетней кокетки. Глаза стали темнее и глубже, медовые волосы, напротив, посветлели и стали почти золотыми. Она стала выше и тоньше, прежней девочки с полными бедрами и не оформившейся грудью уже не было, была женщина — с прекрасной фигурой. Которой все равно не видел никто, кроме ее мужа, ибо носила она теперь длинные черные одеяния со множеством складок. Впрочем, со вкусом прежней кокетки она не могла не оценить того, как эти одежды подчеркивают ее легкую плавную походку, как струиться тонкая ткань на ветру — словно крылья птицы, рвущейся в небо. Не зря, ох, не зря именно так одеваются вороны, эти одеяния прекрасно подчеркивают их вторую природу, что и говорить.