Планшетка
Шрифт:
— Кто вы? — спросила она. — Как ваше имя?
Дощечка немедленно начала писать. Все головы, за исключением головы мистера Бартона, наклонились над столом и следили за карандашом.
— Это Дик! — воскликнула тетя Милдред. И в ее голосе послышались истерические ноты.
Муж ее выпрямился, и его лицо в первый раз стало серьезным.
— Это подпись Дика, — сказал он. — Я узнал бы его почерк из тысячи других.
— «Дик Картис», — громко прочла миссис Грантли. — Кто это — Дик Картис?
— Но это замечательно, — заметил мистер Бартон, наклонившись над столом. — Почерк в обоих случаях
— Покажите-ка, — потребовал дядя Роберт. Он взял бумагу и стал рассматривать ее.
— Да, это почерк Дика.
— Но кто такой Дик? — настаивала миссис Грантли. — Кто такой Дик Картис?
— Дик Картис — это капитан Ричард Картис, — ответил дядя Роберт.
— Это отец Льют, — прибавила тетя Милдред. — Льют носит нашу фамилию. Она никогда не видела отца. Он умер, когда ей было несколько недель. Это мой брат.
— Замечательно, необыкновенно, — повторила миссис Грантли, восстанавливая в своей памяти первое послание. — И действительно — два покушения на жизнь мистера Дунбара произошли. Здесь ничего нельзя объяснить подсознательным «я», потому что никто из нас не знал о том, что произошло с мистером Дунбаром.
— Но я-то знал, — ответил Крис, — и в это время держал руку на дощечке. Объяснение вполне простое…
— А почерк? — вмешался мистер Бартон. — То, что вы написали и что написала миссис Грантли, — совершенно одинаково.
Крис наклонился и сравнил написанное.
— И кроме того, — воскликнула миссис Грантли, — мистер Стори узнал почерк! — И она посмотрела на дядю Роберта, ожидая подтверждения.
Он наклонил голову.
— Да, это рука Дика, я готов поклясться.
А в это время в душе Льют поднимались давно забытые образы. Пока вокруг нее спорили и в воздухе звучали фразы — «психический феномен», «самогипноз», «пережиток необъяснимой истины», «спиритизм», в ее уме проносились картины детства, в которых такую большую роль играл ее отец, хотя она никогда его не видела. У нее была его сабля, несколько старых дагерротипов, она много слышала рассказов о нем, и на основании всего этого ее детское воображение нарисовало ей живой образ отца.
— Совершенно невозможно, чтобы одно подсознательное «я» заразило своим знанием другое «я», — говорила миссис Грантли.
Перед мысленным взором Льют встал образ отца верхом на рыжей боевой лошади. И рядом с его физическим образом она рисовала себе его характер, его храбрость, его пылкость, его верность идеалам старого рыцарского прошлого.
— Позвольте мне продолжить испытание, — услышала она голос миссис Грантли. — Пусть теперь мисс Стори положит руку. Быть может, мы получим новое послание.
— Нет, нет, прошу вас, это слишком тяжело. Для чего эти обращения к мертвому? Я чувствую, что мои нервы расстроились совершенно. Впрочем, вы оставайтесь, продолжайте ваши опыты, а я уйду спать. Так будет лучше всего. А завтра утром вы мне все расскажете. Покойной ночи. — И тетя Милдред быстро удалилась. — Роберт может к вам вернуться, — крикнула она, — пусть только проводит меня в мою палатку!
— Было бы позорно прекратить сейчас, — сказала миссис Грантли. — Ну, что же, мисс Стори, вы не хотите попробовать?
Льют повиновалась. Но когда она положила
Она была человеком двадцатого века. А то, что происходило сейчас, действительно отзывалось Средневековьем, как сказал ее дядя. И все-таки она не могла победить в себе инстинктивный страх, который поднимался в ней, как наследие древних веков, когда ее волосатый обезьяноподобный предок дрожал перед темнотой и представлял себе стихии олицетворенными в существах, наводивших на него ужас. Ей показалось, что какая-то таинственная сила схватила ее руку и заставила писать. И в это время перед ней пронеслось другое видение — ее мать, которую она тоже не знала в сознательной жизни. Этот образ не был так жизненен и определенен, как образ ее отца. На этот раз перед ней проносилось неясное, туманное видение. Голова святой в ореоле мягкости и доброты. Образ кротости и самоотвержения. Мерцающее лицо той, которая в жизни знала только покорность.
Рука Льют перестала двигаться, и миссис Грантли приступила к чтению того, что было написано.
— Это другой почерк, — сказала она, — это женская рука. Подписано «Марта». Кто это — Марта?
Льют не была удивлена.
— Это моя мать, — сказала она просто. — Что она говорит?
Она не испытывала сонливости, как Крис. Наоборот, ее чувства были обострены, а затем она ощутила приятную и сладостную усталость. Когда стали читать, что она написала, перед ее глазами все время стоял образ матери.
— «Дорогое дитя, — прочитала миссис Грантли, — не обращай на него внимания. Он всегда был порывист в словах и поступках. Не будь скупой в любви. Любовь не может повредить тебе. Отрекаться от любви грех. Повинуйся своему сердцу, и ты никогда не сделаешь зла. Если ты будешь повиноваться мнению света или гордости или тем, кто мешает порывам твоего сердца, ты совершишь грех. Не обращай внимания на то, что говорит отец. Он теперь раздражен, как часто бывал раздражен в своей земной жизни. Но он скоро признает мудрость моего совета, потому что так бывало и в его земной жизни. Люби, дитя мое. Люби сильно. Марта».
— Покажите мне это! — воскликнула Льют, схватывая бумагу и жадно всматриваясь в почерк. Она дрожала от невыразимой любви к матери, которую никогда не видела, и это послание из могилы сделало для нее образ ее матери ближе и понятнее, чем все прежние туманные видения.
— Это необыкновенно, — повторяла миссис Грантли. — Никогда ничего такого не бывало в моих опытах. Подумайте только, моя дорогая, здесь с нами в эту ночь и ваш отец, и ваша мать.
Льют вздрогнула. Усталость ее прошла. Она снова была собой, наполненная инстинктивным страхом перед неведомым и неосязаемым, и ей показалось оскорблением, что присутствие или воспоминание о ее отце и матери обсуждалось здесь двумя лицами, совершенно чужими для нее, — нервной и болезненной миссис Грантли и могучим, глупым мистером Бартоном, который был груб как телом, так и духом. И еще большим оскорблением показалось ей, что эти чужие люди посвящены в ее тайные чувства к Крису. Она услышала приближающиеся шаги дяди, и все для нее стало простым и ясным. Она быстро схватила лист бумаги и спрятала его на груди.