Плащ и шпага
Шрифт:
Оставалось только выполнить её искусно, но с этой стоНесколько минут размышления показали ему, каким способом надо подступить к королю, характер которого он знал отлично, и какую выгоду можно извлечь из этого плана для себя.
Шиврю скоро добился случаЯ явиться к королю и, приблизившись к нему с видом глубочайшей почтительности, он сказал:
— Государь! Желая выразить вашему величеству свое уважение, я едва не навлек на себя вашего неудовольствия.
— Вы, граф де Шиврю?
— Увы! Да, государь! Я осмелился поднять глаза на особу, которую доброта вашего величества освещает своим покровительством.
— О
— О графине де Монлюсон. Я предавался с упоением очарованиям её прелестей, как вдруг вспомнил, что она связана с вашим величеством такими узами, которые для меня священны. Быть может, по незнанию я шел против намерений своего государя. За моей любовью наступило раскаяние и я дал себе клятву, что, если я имел несчастье навлечь на себя немилость вашего величества, позволив себе мечтать об особе, на которую вы имеете, может быть, другие виды, то пусть мое сердце обливается кровью до конца моей жизни, но я откажусь от своей любви. А у ног короля я ожидаю своего приговора… Повиноваться ему я сочту таким же священным долгом, каким я счел признание в моей вине.
Эта речь, в которой рассчитано было каждое слово, понравилась Людовику XIV, который уже стремился решать своей властью всякое дело. Он улыбнулся милостиво и отвечал:
— Вы рождены от такой крови, с которой может соединиться, не унижая себя, графиня де Монлюсон, хотя она и возведет в герцоги того, кого выберет её сердце. Поэтому разрешаю думать вам о ней. Вы имеете мое королевское позволение.
— Чтобы графиня де Монлюсон не подумала, что я поддаюсь тщеславию и действую под влиянием слишком высокого мнения о самом себе, ваше величество, не разрешите ли мне также повторить ей слова, которые я имел счастье выслушать из уст ваших и за которые я не нахожу слов благодарности моему государю?
— Мое позволение дает вам все права.
Это было больше, чем Шиврю смел ожидать, Людовик XIV почти сам дал ему слово.
— Теперь уж не одного меня встретит этот проклятый Монтестрюк между собой и Орфизой де Монлюсон, — сказал он себе, — но и самого короля!
22. Кто сильнее?
Югэ не виделся с маркизом де Сент-Эллисом с того вечера, как оказал ему неожиданно помощь на улице Арси.
На следующий же день после встречи с дамой в черной маске в окрестностях Люксембурга, он пошел искать маркиза по адресу, сообщенному ему при расставании.
Выпутался ли он из беды? Когда Югэ вошел, маркиз мерял комнату взад и вперед и так и сыпал восклицаниями, из которых можно было заключить, что он здоров, но в самом скверном расположении духа.
— Что тебя так сильно злит? — спросил Югэ. — Ведь не ранен, надеюсь?
— Что значит такой вздор по сравнению с тем, что со мной случилось. Всякая рана показалась бы мне счастьем, блаженством. Знаешь ли ты, что со мной случилось после твоего отъезда из Арманьяка?
— Понятия не имею…
— Так слушай же. Как то раз, помнишь, злая судьба привела меня в Тулузу, там я встретился с одной принцессой. Что тебе сказать о ней? Фея, сирена… Одним словом — чудо! Но к чему рисовать её портрет? Ты видел её в Сен-Сави, куда она приезжала по моей убедительной просьбе.
— Короче, принцесса Леонора Мамьяни?
— Она самая. Само собой разумеется, как только я увидел её, я влюбился безумно. Чтобы понравиться
— Короче, мой друг, пожалуйста, покороче! Я помню, как раз утром я встретил тебя, когда ты отправился на поиски принцессы. Помню также, как ловкий удар шпагой положил конец твоей одиссее в окрестностях Ажана, и ты был вынужден искать убежища под крышей родового замка, где, помнится, я тебя и оставил. Потом?
— Говорит, как по писанному, разбойник! Потом, говоришь? Ах, мой милый Югэ! Как только я выздоровел и стал готовиться к отъезду к моей прекрасной принцессе, как появилась в наших местах одна танцовщица, совсем околдовала меня и поскакал за ней в Мадрид. Наверное, её подослал сам дьявол!
— Не сомневаюсь. А потом?
— Заметь, что танцовщица была прехорошенькая, и потому я поехал за ней из Мадрида в СЕвилью, из Севильи в Кордову, из Кордовы в Барселону, где наконец один флорентийский дворянин уговорил её ехать с ним в Неаполь. Моя цепь разорвалась и у меня не было другой мысли, как увидеть снова мою несравненную Леонору, и вот я прискакал в Париж.
— Видел сам, видел! Ты ещё был верхом, когда появился мне на выручку!
— Бегу к ней, вхожу, бросаюсь к её ногам и разражаюсь страстью! Скала, мой друг, скала! А что ужасней всего — она явилась предо мной ещё прелестней, чем прежде… Я умру… Не правда ли, она прекрасна?
— Очень красива!
— И такая милая! Стан богини, грация нимфы, поступь королевы…
— Да перестань, ради Бога! Ведь я её знаю и тоже преклоняюсь перед ней.
— И ты не сошел с ума от любви, как я?
— Но, — отвечал Югэ, — признайся сам, что твой пример не слишком может ободрить меня!
— Правда, — отвечал маркиз, вздыхая, — но я хочу забыть эту гордую принцессу. Я заплачу ей равнодушием за неблагодарность. Я не разлучусь с тобой никогда, мы станем вместе гоняться за приключениями. Мы добьемся, что о наших подвигах протрубят все сто труб славы, и я хочу, чтобы, ослепленная блеском моих геройских дел, когда-нибудь она сама, с глазами, полными слез, упала передо мной на колени… Едем же!
— Куда?
— Не знаю, но едем скорей!
— Согласен, но с условием, что поедешь со мной к графу де Колиньи, у которого я поселился после той ночной схватки.
— Да, кстати! Правда, что с тобой сделалось после того наглого нападения, которое оказалось как раз во-время, чтобы рассеять мои черные мысли?
— Одна добрая душа приютила меня.
— А хорошенькая эта добрая душа?
— У христианской любви не бывает пола, — ответил Югэ.
Когда оба друга вышли на улицу, маркиз взял Югэ под руку и, возвращаясь опять к предмету, от которого не могли отстать его мысли, продолжал:
— Я всегда думал, что если сам дьявол зажжет свой фонарь на адском огне, то и тот не разберет, что происходит на сердце женщины. Что же после этого может разобрать простой смертный, как я? Принцесса была вся в черном, приняла меня в молельне, она — дышавшая прежде только радостью и весельем… Из её слов я догадался, что она поражена каким-то большим горем, похожим на обманутую надежду, на исчезнувший сон… Не знаешь ли, что это такое?