Плат Святой Вероники
Шрифт:
Мы знали, что эти красивые ласковые животные с непреодолимой силой привязываются к своему домашнему миру и, оказавшись на новом месте, постоянно стремятся вернуться обратно. И так как мы, боясь потерять кошек, держали их взаперти, они неутомимо бродили по дому в поисках выхода. Даже по ночам я часто слышала, как они легко ступают своими мягкими лапками и почти беззвучно скользят пышными серебристыми хвостами по ступенькам лестниц. Когда мы заговаривали с ними, они внимательно и серьезно смотрели на нас своими большими неподвижными глазами. Я делала все возможное, чтобы хоть немного облегчить их плен, подсовывала им разные лакомства и иногда выносила их ненадолго во двор. В этом дворике, бывшем когда-то – как и весь дворец, верхний этаж которого мы занимали, – вместе с церковью Санта Мария сопра Минерва частью доминиканского монастыря, сохранился с прежних времен чудесный, украшенный фресками крытый ход, из-под сводов которого я и наблюдала за своими пленницами, предоставляя им возможность подышать воздухом и порезвиться. Они быстро поняли, что я желаю им добра, и выражали это на своем загадочном кошачьем языке, мурлыкали и терлись теплыми шелковыми боками о мое платье, словно желая уверить меня в том, что им необыкновенно хорошо в моем обществе и они не замышляют ничего дурного. В конце концов я и в самом деле поверила в это и без всяких опасений оставляла их иногда на некоторое время без присмотра, улизнув через маленькую дверь, оставшуюся
В высокой и необыкновенно красивой церкви царил полумрак. Синяя, усеянная звездами крыша не ограничивала ее своды, а, казалось, наоборот, становилась их продолжением. Глубочайшая тишина и еще нечто торжественное, – нечто, чему я не могла найти имя, – наполняли огромное пространство. В боковых приделах я видела древние надгробия с восхитительными мраморными фигурами, похожими на окаменевших молельщиков, которым никогда уже не суждено подняться с колен. У главного алтаря, перед которым стояла, словно объятая мирной дремой, статуя святой Екатерины Сиенской, тихо служили мессу. Одежды священника мерцали в полутьме, когда он двигался. Я не понимала ничего из того, что он делал, но я видела легкий дым над алтарем. Самым загадочным из всего этого казалась мне тетушка Эдельгарт, стоявшая на коленях среди других прихожан. Ее поза заключала в себе что-то чужое и потрясающее. Она стояла низко склонив своевольный, гордый лоб, казалось, она вот-вот поцелует каменный пол. Я подумала, что лишь нечто совершенно невыразимое способно заставить ее, холодную, неприступную, так низко склонить голову; и при виде этого чуда меня охватил трепет смутного благоговения перед тем, что происходило там, у алтаря. Я тогда еще и не подозревала, что однажды это неясное чувство станет великим утешением для моей бедной тетушки Эдельгарт.
Когда я вернулась в галерею, кошек во дворе не было. Мажордом, праздно стоявший у двери в своей расшитой золотом ливрее, сказал, что они, верно, убежали к Пантеону, в общество себе подобных; ведь, как известно, жители Рима, желающие избавиться от своих кошек, которых в городе великое множество, обычно относят их к подножию почтенных колонн Агриппы [1] и там выпускают. Я бросилась через улицу, туда, где высился древний, словно восставший из склепа красавец храм со своими седыми от старости колоннами. Сбоку, ниже уровня мостовой, где был раскопан фундамент, играли кошки. Среди них я увидела и своих беглянок. Вид у них был довольно растерянный и испуганный, как у всех избалованных домашних животных, неожиданно попадающих в общество своих одичавших собратьев. К тому же моросил характерный для весеннего Рима легкий, мимолетный дождик, который им явно пришелся не по душе, и они были заметно рады вновь оказаться в неволе. Я взяла их под мышки, одну справа, другую слева, но, прежде чем отнести домой, решила совершить маленький ритуал, без которого никогда не могла пройти мимо этого места. Пантеон производил на меня еще более волшебное и притягательное действие, чем церковь напротив, потому что его без памяти любила бабушка. И вот я напечатлела благоговейный поцелуй на одну из серых колонн портика. При этом взгляд мой скользнул сквозь раскрытые бронзовые ворота внутрь, я увидела благородную выпуклость купола, парившего над сдержанной приветливостью зала, словно чистое, прозрачное трезвучие, в котором слышались величие и покой. Здесь было не так таинственно, как в церкви Санта Мария сопра Минерва, не видно было коленопреклоненных молельщиков, вместо них тут и там стояли группы непринужденно болтающих туристов с бедекерами [2] в руках; сквозь круглое отверстие в куполе сеялся дождь. На полу уже блестела лужа, и мне стало почти грустно – мне захотелось, чтобы там, наверху, по крайней мере когда идет дождь, было бы нечто иное, чем просто великая, льющаяся с небес природа. Но это, конечно же, был вздор. Я вспомнила про свою неунывающую бабушку и напечатлела, по-прежнему крепко сжимая под мышками обеих кошек, еще один страстный поцелуй – на другой колонне.
1
Вероятно, речь идет о руинах старейших (25-19 до н. э.) терм Рима, построенных при участии Маркуса Випсаниуса Агрпиппы (ок. 62–12 до н. э.) – римского полководца, сподвижника Августа. (Здесь и далее примечания переводчика.)
2
Путеводители по разным странам (по имени издателя К. Бедекера).
И вдруг я увидела прямо перед собой бабушку.
– Что же, ты так сильно их любишь, моя маленькая Вероника? – спросила она.
Она слегка приподняла мою голову за подбородок и испытующе посмотрела на меня своими большими лучистыми глазами. Я покраснела до корней волос – мне очень не хотелось объяснять ей, что дело вовсе не в них. Но, должно быть, она сама почуяла разгадку, потому что лицо ее мгновенно смягчилось, и она поцеловала меня.
Потом она сказала:
– Но ведь этот прекрасный храм тебе тоже немножечко нравится, не правда ли? Я думаю, твоя тетушка уже показала его тебе как следует и все объяснила, верно?
Тетушка еще не сделала этого, но я опять ничего не смогла ответить и только молча покачала головой: бабушкин поцелуй, о котором я так долго мечтала, лежал на моих устах печатью головокружительного счастья. Я не решалась пошевелиться, пока не впитала в себя это счастье до последней капли. А произошло это не так скоро, ибо поцелуй бабушки заключал в себе всю любовь и все тепло ее долгой жизни, я же привыкла лишь к мимолетным поцелуям тетушки Эдельгарт, таким нежно-невесомым и бледным, что, казалось, кто-то легко касается губ прохладным цветком.
Между тем бабушка молча покачивала пером на своей черной шляпе, из-под которой кокетливо серебрились седые локоны, придавая ей сходство с молодой дамой эпохи рококо. Гордо очерченные, сросшиеся у переносицы брови ее при этом едва заметно подрагивали, словно распростертые крылья птицы. Наконец она произнесла:
– Ну хорошо, отнеси свою драгоценную ношу домой, – она кивнула на кошек, – а потом загляни ко мне на минутку.
Я не заставила себя долго упрашивать, так как комната бабушки казалась мне настолько же красивее всех других комнат в нашей квартире, насколько ее хозяйка, несмотря на свой преклонный возраст, была для меня красивее всех женщин, каких я знала. Когда я была еще совсем маленькой, я долгое время считала, что с женщинами дело обстоит так же, как с постройками Рима, о которых я думала, – поскольку все так высоко ценили их возраст, – что они со временем становятся еще прекрасней. Бабушка однажды от
С этого дня бабушка стала вполне осознанно приближать меня к себе. Теперь мне разрешалось подолгу бывать в ее комнате, которая сама по себе обладала для меня волшебной притягательной силой. В ней собрано было множество восхитительнейших вещей, и я рассматривала их с неиссякаемым любопытством. Там стояли шкафы и кресла, посреди пышной резьбы которых ползала маленькая неутомимая пчела из герба могущественных Барберини [3] . На стенах висели старинные коричневатые гравюры Пиранези с великолепно выполненными видами Рима, необычайно возбуждающие фантазию. Там можно было полюбоваться и на музицирующих ангелов Мелоццо да Форли [4] в превосходных копиях, изготовленных специально для бабушки. А на столах и этажерках, в изящных чашах или сами по себе, лежали сотни обломков разноцветного мрамора, и бабушка любила рассказывать, где и при каких обстоятельствах она нашла тот или иной из них. Ризничий какой-нибудь излюбленной паломниками церкви едва ли рассказал бы о хранимых им реликвиях больше, чем рассказывала бабушка о своих, казалось бы, таких похожих друг на друга камнях. Ибо даже самые маленькие и неприметные вещи в этой комнате попадали туда не случайно, но были связаны с бабушкой какими-то незримыми узами. Они обрамляли ее образ, словно драгоценная рама, а нежность бабушки, в свою очередь, окружала вещи именно той атмосферой, которая была им нужна, и представить себе какой-либо предмет из этой комнаты где-нибудь в другом месте было невозможно. И прежде всего она была немыслима без старинной венецианской люстры с цветами из матового стекла, которой, казалось, увенчали эту роскошную комнату, словно сияющей гирляндой или диадемой, льющей на предметы не только свет, но и высокую, праздничную радость. По вечерам, особенно если у бабушки были гости, я не могла дождаться, когда зажгут люстру, и чуть не каждую минуту подбегала к окну, чтобы посмотреть, не опустился ли наконец величественный занавес, образуемый вечерней тенью Пантеона.
3
Римская аристократическая семья, из которой произошел Папа Римский Урбан VIII (1623–1644).
4
Мелоццо дельи Амбрози (1438–1494) – итальянский художник-монументалист, работавший в Форли, Риме, Лоретто и Урбино. Его слава была основана на росписи купола церкви св. Апостолов в Риме. Живопись эта была уничтожена при перестройке церкви в нач. XVIII в. Куски фресок с изображением поющих и играющих на различных иснтрументах ангелов хранятся ныне в Сакристии св. Петра. Ангелы Мелоццо – самая известная его работа.)
В этой прекрасной, нарядной комнате я и проводила с тех пор бльшую часть своего дня, поскольку бабушка – вероятно, для того, чтобы мое присутствие там имело должное оправдание в глазах тетушки Эдельгарт, – возложила на меня почетную обязанность ежедневно приводить в порядок ее сокровища и смахивать с них пыль, а так как это нежное занятие можно было продлевать сколько угодно, что я, конечно же, и делала, то счастье мое не знало более никаких границ.
Однако эта комната была не единственным местом моего общения с бабушкой: однажды она вдруг заявила, что уже слишком стара, чтобы выходить в город одной. Никто, разумеется, не принял ее слова всерьез, так как бабушка была тогда еще так бодра и неутомима, что опасаться усталости следовало скорее ее спутникам, особенно если речь шла о прогулке по Риму. Но тетушке не приходило на ум, что бы она могла возразить ей, когда бабушка брала меня с собой, хотя она, вероятно, нашла бы доводы, если бы причиной была названа забота о моем досуге или образовании. Ведь моя бедная мать, насколько мне было известно, настойчиво просила, чтобы моим воспитанием руководила ее сестра, и почти не упоминала при этом бабушку, – вероятно, потому лишь, что прежде всего преследовала цель как можно больше удалить меня от моего отца, ибо во время своей болезни она испытывала своеобразный ужас перед тем, кого некогда так любила. Тетушка Эдельгарт, неукоснительно платившая бабушке дань дочернего уважения, никогда открыто не заявляла о своих правах на меня, но все видели, с какой ревностью она отстаивала эти права.
Итак, мне позволено было сопровождать бабушку во время ее ежедневных походов в галереи, парки и к развалинам древнего Рима, с которыми я до того свела лишь беглое знакомство в обществе моей замкнутой тетушки и которые бабушка знала настолько хорошо, что, по мнению ее дочери, их можно было бы назвать ее алтарями. И это было верно. Бабушка, прожившая в Риме много лет, заключила с Вечным городом некий мистический союз и обрела в нем нечто вроде духовной родины, и каждый, кто знал ее близко, чувствовал, что союз этот был для нее свят, хотя сама она не любила наделять его звучными именами. Нужно было хоть раз полюбоваться вместе с нею летним закатом, нужно было хоть раз услышать ее дивное, величественное молчание на Монте Джаниколо [5] в ту минуту, когда семизубчатая корона города разгорается вместе с заходящим светилом, золото к золоту, а потом медленно, торжественно и радостно погружается, как и солнце, в очередную ночь своей вечности. Нужно было ощутить пожатие бабушкиной руки в темном автомобиле, стремительно несущемся меж холмов Кампаньи, в тот момент, когда взорам вдруг открываются огни Рима, точно хвост огромной кометы в пустынной вселенной. Нужно было войти вместе с ней в Сикстинскую капеллу, следовать за ней терпеливо и благоговейно и потом с удивлением обнаружить, что прошло несколько часов, – лишь тогда можно было почувствовать великий пафос ее любви к Риму.
5
Монте Джаниколо – Яникульский холм в Риме, названный в честь древнеримского божества Януса; один из семи холмов, на которых расположен Рим.
Только во время наших совместных прогулок по Риму я до конца осознала, что за удивительная женщина была моя бабушка. Самые заплесневелые археологи вдруг оживали в ее присутствии и блаженно грелись в лучах ее умной улыбки. Самые ворчливые хранители музейных сокровищ терпеливо ждали, если она, уже после закрытия галереи, немного задерживала их; большие и маленькие жулики-нищие, подстерегавшие приезжих на Испанской лестнице – этой великолепной лестнице, словно из морской пены и музыки! – мгновенно превращались в галантных кавалеров, как только бабушка приветливо заговаривала с ними, и восхитительными жестами убирали прочь свои ужасные открытки и мозаики, которые еще минуту назад пытались навязать нам. И я убеждена, что на печально известном «блошином рынке», где обманывают всех приезжих, нам доставались самые прекрасные старинные вещи почти бесплатно не потому, что мы торговались, а лишь потому, что даже самые хитрые пройдохи торговцы рады были хоть что-нибудь продать моей бабушке.