Платье королевы
Шрифт:
Хизер придвинула к себе контейнер и сняла крышку. Внутри лежала свернутая ткань. Хизер недоуменно взглянула на мать, а потом отогнула уголок верхнего слоя ткани.
Перед ней появилась роза. Конечно, не настоящая. Лепестки из плотного белого атласа были пришиты к лоскуту тонкой, почти прозрачной ткани. Каждый лепесток был окаймлен рядом мелкого жемчуга и крошечными стеклянными бусинами – они весело сверкали в ярком свете кухонных ламп.
Хизер вытерла дрожащие руки о штаны для йоги, вдруг вспомнив слова Нэн: изящные вещи можно трогать только чистыми
– П. Е. – прошептала Хизер. – Кажется, тут вышиты буквы П и Е.
Затаив дыхание, она подняла вышивку, чтобы лучше рассмотреть, и увидела под ней еще один слой ткани. Под обрезом белого хлопка обнаружилась другая вышивка – три атласных цветка, похожих на звезды, тоже украшенных жемчугом и бусинами. Под ними лежал третий узор, на этот раз в виде пшеничных колосьев, зернышки на которых были сделаны из рисового жемчуга. А под ним – фотография.
– Погоди, я ее раньше не видела, – сказала мама.
– Что это за снимок?
– Пока не пойму… На обороте что-то написано. Мамин почерк. «Лондон. Октябрь 1947 года. В ожидании ЕВ».
На фотографии двадцать две молодые женщины сидели за одним из четырех длинных узких столов в большой светлой комнате с высокими потолками, все одетые в белые халаты и фартуки поверх винтажных платьев. Хизер вдруг осознала: в то время, когда был сделан снимок, такие платья еще не стали винтажными, тогда их носили все.
– Кто это? – спросила она.
– Думаю, швеи. Точнее, вышивальщицы. Посмотри на столы. На самом деле это большие рамы для вышивания. Я видела такие в кабинете кружка по лоскутному шитью, – объяснила мать. – Ткань натягивается на подрамник, и на нее нашивают бусины, пайетки и все такое.
Хизер вглядывалась в снимок, ища в лицах знакомые черты. Ее внимание привлекла одна девушка: светлые волосы уложены набок, взгляд серьезный и хмурый. «Она как будто встревожена, – подумала Хизер, – словно боится делать фото».
– Эта девушка у окна…
– Знаю. Думаю, это мама. Моложе, чем когда я родилась, но, кажется, это она. Только вот…
– Что?
– Что-то не сходится. Маме нравилось работать руками, ты знаешь, она любила вязать, но шитьем и вышивкой она никогда не занималась.
– Разве в те времена не всех учили шить?
– Да, всех учили простым вещам, например, как заштопать носок или связать шарф. Такая работа, – она кивнула на вышивки, – совсем другое дело. Чтобы научиться так вышивать, нужны многие годы.
– Думаешь, это вышивала не наша Нэн?
– Честно говоря, даже не знаю. Она точно мне ничего такого не рассказывала. С другой стороны, вот же фотография…
Хизер не могла оторвать глаз от юной Нэн на снимке.
– Почему она все бросила и приехала сюда?
– Я всегда считала, что за океан ее привела глубокая скорбь. Из-за смерти моего отца, а до него – брата Нэн. Кажется, она как-то упомянула, что ее родители умерли еще до войны. Она осталась совсем одна, если не считать
Что ж, звучало логично. Нэн хотела начать все сначала, сбежать от потерь и послевоенной разрухи, поэтому эмигрировала. Вот почему она никогда не говорила о жизни в Англии – воспоминания доставляли боль. И все же…
– Если она хотела оставить прошлое позади, зачем взяла с собой вышивки? – задумчиво проговорила Хизер. – Почему не показывала их нам? Зачем написала мое имя на контейнере?
– Понятия не имею. Возможно, собиралась передать их тебе однажды, да позабыла.
– Как же мне с ними поступить?
– Я надеялась, ты сможешь что-нибудь разузнать. Когда на работе станет посвободнее. Сядешь однажды перед компьютером, покопаешься хорошенько…
– Я попробую.
И все же… Хотя бабушка ничего не рассказывала о своей жизни до приезда в Канаду, она не из тех, чье прошлое полно страшных тайн. Это же Нэн, открытая, добрая, щедрая, хорошая подруга и соседка. К таким людям привыкаешь и воспринимаешь как должное, пока однажды не приходится с ними прощаться.
Если Нэн хранила какие-то секреты, на то была причина. Зачем теперь ворошить прошлое? Вдруг в поисках ответов Хизер обнаружит что-то неприятное?
– Я слышу, как заскрипели винтики в твоей голове, – пошутила мама. – Давай-ка мы все это уберем и пойдем спать.
– Хорошо. Я все думаю… Нэн хотела бы, чтобы я рылась в ее жизни?
– Ох, милая. Если бы знать наверняка! Возможно, написав твое имя на контейнере, она хотела тебе что-то сказать, к чему-то подтолкнуть.
– Может, и так.
Нэн никогда не отвечала на вопросы. Однако, судя по всему, она не против, чтобы Хизер нашла ответы самостоятельно.
– 7 –
Энн
10 июля 1947 г.
Месяц назад Милли отбыла в Канаду. Уже через пару дней после ее отъезда Энн поняла, что ненавидит жить одна. Нет, она всегда была независимой и не нуждалась в постоянной компании. Дело в другом.
Без Милли дом опустел. Стал неуютным. Энн больше не с кем поделиться мелочами, которые сами по себе не имеют особого значения, но вместе составляют канву ее жизни: интересный человек, которого она видела в метро, разговор с мистером Бутом о выращивании сладкого горошка и об изнурительной тропической жаре, стоявшей в Лондоне, новая песня, услышанная по радио.
Энн становилась все более одинокой и все более бедной: самой платить ренту за дом ей было не под силу. Когда Милли назначила дату отъезда, Энн расспросила девушек на работе, однако те, кто хотел с ней жить, отказались переезжать в Баркинг. Их пугала мысль о том, чтобы жить в пригороде, вдали от городских огней, веселья и танцев.
Оставалось только дать объявление в газету: «Ищу квартирантку. Рента 15 шиллингов в неделю. Отдельная спальня, меблированная. Дружелюбная соседка. Обращаться к Э. Хьюз, г. Баркинг, Морли-роуд, 109».