Платина и шоколад
Шрифт:
— Что?— рявкнул он, комкая полотенце и отбрасывая его в сторону метлы.
Крэбб и Гойл тут же отвели глаза, как и вечно вздыхающий Уоррингтон.
— Она горячая штучка, — с ухмылкой протянул Грэхэм, глядя на Драко и почти не смутившись.
Малфой не удержался и фыркнул.
— Ты что, больной, Монтегю?
Капитан покачал головой, открывая фляжку с водой и отпивая.
— А ты слепой, что ли?
Драко фыркнул, отворачиваясь. Какого хера Грэхэм говорит о ней? Какого хера он
— Я бы подержался за её попку, — он хохотнул, и тут же послышалось согласное мычание Блетчли.
— Трахаешь её, а? Скажи, что нет. Я бы тоже не прочь подловить её в темном уголке.
Снова приглушённый гогот, который резко оборвался, стоило капитану и вратарю поймать взгляд Драко. Он понимает значение их какого-хера-с-ним-происходитвзгляда. Он и сам не знал, какого хера. Просто чувствовал, как что-то внутри не даёт им позволить говорить о грязнокровке подобные вещи. Даже он сам этого не делал.
Он сам не позволял себе думать о том, как трахал бы её.
Трахал бы, трахал.
Трахал. Это слово настойчивым звоном повисло в голове, отдаваясь от стенок черепа и замирая, закручиваясь в образы. Живые, движущиеся.
Дышащие.
Влажные.
У них был привкус корицы.
Однако в следующую же секунду Малфой растягивает губы в ухмылке.
— Повелись, идиоты? Ловите, ебите. Мне до одного места.
Он заводит волосы назад, пропуская их сквозь холодные пальцы. А затем разворачивается и шагает в сторону раздевалок своей неспешной походкой, разминая шею на ходу.
— У нас еще тренировка, Малфой!
— Мне нужно уйти.
Вот так вот просто — и ни слова в противовес.
Малфой не знал, почему они до сих пор слушаются его. Ведь отца уже не было, и никто не подкупал это плебейское преклонение, которое преследовало его с самого первого курса. Или, скорее, всю жизнь. Люди всегда стремились угодить ему. Даже те, кто был на одной ступени с ним — такие же чистокровные, такие же обеспеченные. Сделать так, чтобы Драко одобрительно кивнул. И это означало бы в высшей степени похвалу.
Или означало, что через Драко они пытались вылизать задницу его отцу.
Малфой покривился от этой мысли, вошел в помещение раздевалки и начал стаскивать с себя форму, отбрасывая её на лавку.
А возможно, в этом была суть всех аристократов — преклоняться друг перед другом, тщательно полируя друг друга языками и лестью. Тогда почему сам Драко никогда не делал этого?
Он всегда был пешкой, ощущая себя королём. Он был пешкой в руках отца. Пешкой, которую не щадили и которой делали первый шаг в каждой игре. Но каким-то образом она никогда не бывала съедена. В этом была тактика Люциуса. Отец был поразительным стратегом, у которого всё было схвачено. Все и всегда. Нужные люди подкуплены. Да и не только люди.
Драко воплощал в себе две роли сразу. Две грёбаных сильнейших роли для своего отца — был его сильной и слабой
А сын предал.
Сын осмелился.
Драко разделся, проходя в душ и открывая воду так, чтобы горячие струи ударили прямо в лицо.
«Чистая кровь и грязное тело».
Снова она в его голове. Ни с того, ни с сего.
— Сука.
Он оскалился, ударяя кулаком по каменной стене. Снова и снова, пока кожа на костяшках не рассеклась. Боли всё равно не было. Просто жжение. Просто горячо.
И горячая кровь по пальцам, смешиваясь с горячей водой.
Маленькая сука, почему она позволяет себе говорить те вещи, которых бы не позволил сказать никто другой? Драко опускает руку и упирается в стенку лбом, ощущая, как прямые струи лупят в выступающие на шее позвонки, и наблюдая за тем, как кровь капает с его пальцев на пол, смываемая водой.
Чистая кровь. Чистая.
Видишь, какая она чистая, Малфой?
Смотри. Гордись.
Вот оно — твое величие. Вытекает из тебя как из дырявой бочки.
Он закрыл глаза, стоя так целую вечность, гоня мысли. Гоня от себя подальше, и постепенно они начали затихать. Будто успокаиваясь, укладываясь в прежнем хаосе друг на друга. Но они замерли, недвижимые.
Вместе с отцом.
Вместе с Грейнджер. От этого становилось легче.
Произнесенное про себя имя — и во мраке под закрытыми веками вновь оживает она. Её глаза, что смотрят на него, будто он — это всё. Весь её мир. Все её существование. Именно это увидел он в карем море её радужек, когда она обняла его вчера.
А он позволил. Позволил, идиот.
Прижаться к себе, уткнуться, гладить свою спину и поить запахом густых волос, который он тайком вдыхал, пока она бормотала что-то о ненависти в его плечо. Он так ненавидел её тело.
Её руки, её губы, её глаза.
Он так, блядь, ненавидел его, потому что оно было грейнджерским. А значит — никогда — его. Он не имел права касаться. Он так хотел и так не имелгрёбаного права. Вот Миллер — другое дело. Миллер мог бы трахать её до потери пульса. Или уже трахал. Недаром же она так носилась за ним.
А ему, Драко Малфою, нельзя. Это бесило. Он ненавидел это. И был этим всю свою жизнь.
Он был долбаной крайностью.
Никогда не отказывая себе ни в чем, он отказывал сейчас лишь потому, что эта слабость идет против принципа всей его жизни. Его и отца. Но почему тогда ему это так нужно?
Нужна она. Нужен её рот. Прямо сейчас.
Распахнутый, открытый перед ним, влажный и тугой. Он врывался бы в него языком. Глубоко, сильно, быстро. Её рот, который стал вдруг идеей фикс. Грязной, бесконечно горячей и запретной.