Плато
Шрифт:
– В Гусево на дебрифинге меня продержали трое суток, по десять часов в день. Хотите об этом очерк для вашего журнала?
– Конечно, нет, - вздохнул господин Шмидт.
– Мы стараемся писать о типичных явлениях. Зачем журналу скорбное наследие холодной войны, о котором средний аркадец, скорее всего, никогда в жизни не слыхал? Цензуры нет в "Союзнике", зато есть журналистская этика. Но не унывайте, ваш первый очерк мне скорее понравился. И вообще, чувствуйте себя, как дома. В конце концов, я так же одинок, как и вы, так же точно нуждаюсь, как бы сказать, в любви и преданности, особенно за стенами своего кабинета.
"Вряд ли мой Татаринов стал бы слушать всю
Он ошибался. Я многократно сиживал за хорошо, но не чрезмерно охлажденной водкой (которую в обычных обстоятельствах в рот не беру) в гостиных зажиточных апатридов, любовался мебелью темного дерева, вслушивался в звуки родного языка, заискивал перед личностями самыми пустейшими, лишь бы снова обрести утраченную почву под ногами. Я даже перещеголял в этом Гостя, он-то все первые месяцы упорно отказывался менять высокое и мучительное одиночество на припахивающий пылью букет засушенных воспоминаний и застольных бесед об ужасах режима в Отечества либо о прелестях аркадской гастрономии (включая розовато-желтые ломтики копченого сига, сервированные к водке Василием Львовичем, испанские маслины с косточкой, аккуратно замененной кусочком сладкого перца, и уже поминавшиеся ассирийские соленые огурцы, щедро сдобренные чесноком и укропом).
Озадаченный жалобами господина Шмидта, Гость продолжал поглядывать на машинописные листочки, разложенные на рабочем столе хозяина и, кажется, испещренные красным. Он никогда не опускался до журналистики, однако же успех листочков означал известную независимость, шанс, черт подери, продать за полновесные аркадские доллары свое никому не нужное умение жонглировать славянскими словами. Уж если в голове у него прокручивалась целая повесть, то статейки в малотиражный провинциальный журнал должны были сочиняться одним росчерком шариковой ручки.
Перехвативший его взгляд господин Шмидт потянулся бы за листочками, не раздайся за черным весенним окном шороха автомобиля, тормозящего по влажному асфальту, и сразу вслед за тем - мелодичного звонка в дверь.
– В нашем Отечестве, - решил пошутить Гость, - до сих пор вздрагивают при неожиданных поздних звонках. У каждого гражданина есть на совести какое-то преступление или проступок. Когда-то мы с Хозяином...
Василий Львович буркнул нечто вроде "погодите", прошлепал к двери - и в уютной гостиной заблагоухал бриолином и духами не кто иной, как мельком встреченный в редакции граф Толстой. Он по-свойски плюхнулся в кожаное кресло (пружины музыкально скрипнули) и вытребовал коньяку. Графу было едва за сорок. Он прожил в Аркадии уже столько лет, что без стеснения красовался в клетчатых пиджаках с подбитыми ватой плечами, и выкладывал за свитера (приятно подчеркивавшие его природную полноту) суммы, которых хватило бы на месячное содержание какой-нибудь африканской деревни. Говорил граф негустым басом, титулом, между нами говоря, обладал вряд ли, но проверять его было некому и незачем. До бегства в Аркадию талантливый граф дослужился в Столице до заведующего отделом крупной утопической газеты.
– Материал?
– он схватил страницы, действительно покрытые обильными красными пометками.
– В "Союзник"?
– Скорее в "Приложение", Константин Дмитриевич, - господин Шмидт глядел в сторону, - неплохой материал.
Немало поразив Гостя, граф извлек из кармана складной лорнет на позолоченной цепочке.
– Немало авиапассажиров, транзитом пролетающих через аркадский аэропорт Гусево, выбирают свободу, - читал он.
– В их числе оказался и я, тридцатипятилетний редактор из Столицы, для которого стала невыносимой
– Как хорош был славянский язык до утопистов, - воскликнул он скорбно, - помните такое слово - лорнировать? Материал ваш неплох, но сыроват, дорогой Гость. Не чувствуется горения души. Одни голые факты. Впрочем, посмотрите сами, или лучше прочтите вслух.
– Немало авиапассажиров из государств, страдающих под невыносимым гнетом утопизма, - прочел он свой текст вместе с поправками Василия Львовича, - пользуются уникальным шансом, который им дает остановка самолета в аэропорту Гусево, на демократической земле Аркадии. Они выбирают то, без чего не может жить уважающий себя человек - свободу. И не обманывает их ожиданий Аркадия - страна иммигрантов. Не все они попадали сюда так драматично, как я, тридцатипятилетний редактор из Столицы, которому давно уже стала невыносимой жизнь в Отечестве, где элементарные права человека - лишь несбыточная мечта для миллионов граждан, не принадлежащих всесильной партийной элите..."
Гость потянулся к своей стопке, чтобы отбить неведомо откуда взявшийся во рту, но достаточно отчетливый привкус мыла. На мгновение он даже предположил, что его разыгрывают.
– Похоже на стиль утопических газет, верно?
– ласково спросил господин Шмидт.
– То-то и оно. Вы слыхали о главном принципе гомеопатии? Об истреблении подобного подобным?
– Отечественный читатель воспитан на таком стиле, - зарокотал граф Толстой, - ему не понять красот и оговорок нашей либеральной печати. И если утописты позволяют себе поносить западный мир на своем отвратительном, но действенном жаргоне, то наш долг, - голос его странно гремел в маленькой гостиной, - выхватить из их поганых, обагренных кровью рук их собственное оружие.
При этих словах Василий Львович и Константин Дмитриевич жизнерадостно переглянулись. После следующей стопки граф Толстой очутился на диване, между Гостем и господином Шмидтом, и, склонившись к незадачливому беженцу, положил теплую руку ему на колено.
– Мне хочется видеть и вас членом нашей большой семьи, - заключил господин Шмидт, - и пусть вас не смущает, что мы занимаемся пропагандой. Главное - чему служит пропаганда. Распространению власти утопистов, ассирийцев и масонов на все человечество - или победе здорового христианского начала?
– Да-да, - кивнул Гость, пытаясь отодвинуться от графа Толстого.
Дальнейший разговор (возможно, благодаря быстро пустевшей бутылке императорской водки) был сбивчив, и крутился вокруг ассиро-масонского заговора, к которому и граф, и Василий Львович убедительно приплели и утопистов, и газету "Истина", и тогдашнего премьера Аркадии и даже торговцев подержанной фотоаппаратурой из Нового Амстердама. Досталось также и Марии, и Михаилу, и неизвестному Борису - также сотруднику редакции.
– И все же ваш очерк принят, - рука господина Шмидта легла на другое колено Гостя, - если вы, конечно, согласны с поправками.
– Я написал еще один, как вы велели, - с облегчением сказал Гость. Так страстно размахивал граф Толстой своим шутовским лорнетом, так устало и всепонимающе усмехался Василий Львович, что шизофреническая чушь, которую они наперебой несли над столиком с копченым сигом, вдруг показалась ему не такой уж нелепой. "Пускай с ними спорит мой Татаринов, - подумал Гость, - а я лучше буду слушать, мотать на ус, да расписываться на оборотной стороне предстоящих чеков. Допустим, в этой гостиной пирует глупость - но разве не все средства хороши против подлости? Да и кто я такой, чтобы судить?"