Платон, сын Аполлона
Шрифт:
— Что это значит? — спросил Поллида Платон. — Ты потащишь меня на берег силой? Ты хочешь отдать меня эгинцам?
— Я продам тебя. Как раба, — не глядя на Платона, ответил Поллид.
— Ты выполняешь чей-то приказ? Или сам решил разбогатеть, продав меня в рабство?
— Ты должен благодарить Зевса, что я так решил. Дионисий приказал мне убить тебя в пути, а я лишь продам тебя. Ты останешься жив. Я постараюсь даже найти для тебя заботливого хозяина, который любит философию, чтоб ты мог учить его и, возможно, его детей.
— А Фрикса?
— Тоже продам, — ответил Поллид. — И твои книги. Они тебе больше не понадобятся: раб не может владеть имуществом.
— Там Пифагор, там Филолай, там мои сочинения.
— Твои
Фрикса Поллид продал сразу же, в порту, владельцу складов. Тот человек хотел купить и Платона, говоря, что при таком росте и силе из него получится хороший грузчик, но Поллид сдержал слово, не продал Платона первому попавшемуся покупателю, а повёл на невольничий рынок. И вскоре пожалел об этом, как, впрочем, и Платон. У ворот рынка они были остановлены агораномом, правительственным надзирателем за рыночной площадью, и сурово допрошены. Впрочем, допрашивали Поллида, грозя наказанием, если тот не скажет, откуда привёз раба, из какого города, как добыл его и кем невольник был у себя на родине. Наказание за ложь предполагалось суровое — большой штраф, тюрьма, а то и смертная казнь, если бы выяснилось, что Поллид продаёт эгинцам их соотечественника.
— Этот человек афинянин, — сразу же сказал Поллид, — он школьный учитель, его зовут Аристокл.
— Афинян мы убиваем, — сказал агораном. — И ты нарушил закон, желая продать его как раба. В любом случае этот человек больше тебе не принадлежит. Судьбу же его решит суд. И твою тоже.
— Но я тороплюсь в Коринф, у меня важные дела — я послан правителем Сиракуз, мне поручена важная миссия, — засуетился Поллид, вызвав у Платона ещё большее отвращение. Предатель оказался ещё и трусом.
— У нас на этот счёт суд быстрый, — сказал агораном. — Закон Хармандра действует неукоснительно: раз ты афинянин, значит, смерть тебе! Это касается твоего человека. А ты заплатишь штраф.
— Большой? У меня мало денег. Я не такой богатый человек, чтобы платить большой штраф, — залебезил Поллид.
— За сколько же ты намеревался продать этого человека? — спросил агораном.
— За десять мин, — соврал Поллид. Владельцу складов в порту он сказал, что философ стоит по меньшей мере тридцать мин, а за десять продал Фрикса.
— Уплати мне эту сумму и уходи, — сказал агораном. — И больше не попадайся на глаза.
Поллид выложил на стол деньги, полученные за Фрикса, и поспешил удалиться.
— Так кто ты? — спросил Платона агораном.
— Я Аристокл, сын Аристона из Афин, философ, — ответил Платон.
— Тебя ждёт смерть, — вздохнул агораном. — Не скажу, что это меня радует, но таков закон Хармандра.
— Не могу ли я увидеть самого Хармандра? — спросил Платон.
— Нет, — ответил агораном. — Твою судьбу решит суд. А сейчас я отправлю тебя в тюрьму.
Камера, в которую его поместили, напомнила ему пристанище Сократа: узкое деревянное ложе, маленькое окошко под потолком, вонючий умывальник, солома на каменном полу, три высокие ступеньки у скрипучей мокрой двери, окованной медью, которая давно покрылась зеленью.
«Стало быть, смерть», — сказал себе Платон, невольно сравнивая свою судьбу с участью Сократа и думая о том, к какой казни приговорит его эгинский суд. Есть смерть лёгкая и тихая, а есть — страшная: позорная и мучительная. Сократ умер легко, выпив чашу цикуты. А что предстоит Платону? Смерть под ударом меча, на кресте, на виселице? При стечении ликующего народа? Скорее всего, его ждёт публичная казнь: перенёсший изгнание и много бед народ Эгины хочет видеть отныне унижение и муки своих врагов-афинян. Пожалуй, ему, как военнопленному, отрубят голову. Но не как философу... Как философа его
Истина и справедливость должны быть установлены раз и навсегда, окончательно и незыблемо: в единой вере, в чётком и нерушимом устройстве общества, власти, в простых и неизменных законах. Философия уже достаточно осмыслила жизнь, чтобы предложить эллинам абсолютную правду и таким образом покончить с раздорами, несуразицами, напрасными поисками, пророчествами — муками становления. Будут земледельцы и ремесленники, будут воины, будут философы-правители. Первые производят продукты, вторые — охраняют государство, его внешний и внутренний покой, завоёвывают для него новые земли и рабов-варваров, третьи беседуют с богами и правят. От всего прочего, что ослабляет, размягчает, развращает, следует очиститься: от болтунов-софистов, от поэтов-лириков и тех, что возводят напраслину на богов, от музыки, вызывающей тоску и слёзы, от роскоши, от обжорства, от праздности, от поборников глупого равенства, когда глупцы садятся за один стол с мудрецами... Для философов Истина, для всех прочих — Долг и Закон. Мудрость уже достаточно страдала, теперь она должна властвовать. Этого стоит желать, этого надо добиваться, на этом успокоиться и поклониться богам, сказав: «Исполнилась ваша воля...» И приготовиться к Последнему Времени.
Бессмертным следует испытать смерть, чтобы убедиться в своём бессмертии. Кровь не польётся из ран, отрубленные части тела вновь соединятся, лопнет верёвка, стянутая на шее, чашей сладкого вина окажется чаша яда, а смерть скажет: «Я — жизнь».
Но если бессмертия нет?
Он жаждал обрести его в любви к прекрасному, в восхождении к вершинам духа, идя по ступеням, ведущим от любви к прекрасной женщине, поэзии и мудрости, к любви, перед внутренним взором которой открывается, как сияние солнца, прекрасное-само-по-себе. Он хотел принять посвящение в храме Истинного Бога, бога неба и земли, бога мироздания, соединиться с ним мыслями и телом, стать его сыном, посланником, пророком. Он принял это посвящение в Элевсине и Гелиополе. Моисей, Орфей, Кришна, Заратустра, Гор, Аполлон, Пифагор — не он ли сегодня замыкает этот ряд? Какие тайны открылись перед ним, какие тайны хранит его душа?..
И вот он в тюрьме, в темнице, на пороге казни. Что же будет? Порою он тайно осматривал своё тело, надеясь обнаружить на нём признаки иной сущности, преображённой духом любви к прекрасному и тайной посвящения. Делал это, стыдясь самого себя. Не изменением бренного тела обнаруживает своё присутствие бог, но скрытой силой, которая однажды, в миг наивысшего напряжения, осуществляет преображение ради бессмертия. Мрамор, золото и слоновая кость великих скульптур не могут соперничать в прочности и блеске с преображённым для бессмертия телом, рождённым в красоте и нерасторжимом родстве с богом. И всё же получить бы хоть какой-нибудь знак, хоть малый намёк, чтобы не мучить звёздную душу свою в предсмертной тоске. Но нет указания, нет знака, что преображение наступит. Есть вера, но она не есть знание. Спасает от мук только уверенность, но она не тверда. А если и веры нет?
В совершенном обществе философы не будут страдать, ибо, совершив высшее перед богом, получат его высшее вознаграждение... Говорят, что Пифагор помнил свои прошлые жизни и предвидел будущие. Платон этим похвалиться не мог, не знал, что произойдёт даже завтра...
На суде ему было задано несколько вопросов: правда ли, что он афинянин, что зовут его Аристокл, что на берег Эгины его вывели с корабля силой, что он философ и победитель Истмийских игр в борьбе и конных состязаниях?
— Всё правда, — ответил Платон. И это всё, что он сказал на суде.