Плавни
Шрифт:
— На, Андрей Григорьевич, старуха тебе посылает.
— Спасибо, в станице буду, сам поблагодарю. Должно, коржики тут на свином смальце? Никто так их не умеет печь, как твоя Степановна.
— Да, уж насчет этого она мастерица.
Андрей развернул тряпку и, вытащив из нее круглый коржик, спросил:
— Как дела, дядя Остап?
— Дела обыкновенные… Обложили это мы их в камышах, ровно кабанов диких. Ну, сперва ничего, а потом, чую, стрельба у них поднялась. Целый день палили, а к вечеру двадцать семь казаков вышли из плавней и сдались.
У
— В станицу отвел?
— Каких в станицу, а каких к себе забрал. Были среди них хорошие хлопцы…
— Гринь убит?
— Сбежал…
— Сколько же в отряде оставил?
— Девятнадцать.
— Так… А вот Семен помощи просит, еле держится.
— Помощи? Что ж, теперь можно. Бери мой гарнизон, грузи в вагоны и паняй в Каневскую. Разобьешь Алгина с Дрофой, с обоими гарнизонами сюда придешь.
— А ты?..
— Управимся. Половину роты сюда переброшу, а другая половина с теми, что от Гриня ушли, у плавней будет. Езжай смело, а то ежели Алгин Хмеля разобьет, тогда и мы пропали.
— И то поеду, дядя Остап.
— Вот и ладно. Их, гадов, порознь бить надо…
Бой между отрядами полковника Дрофы и Староминским гарнизоном начался у самого хутора Деркачихи.
У генерала Алгина был жестокий приступ малярии, и боем руководили Сухенко и Дрофа. Конница Гая находилась в резерве в балке за хутором.
Взвод подхорунжего Шпака был выделен личным конвоем генерала Алгина и расположился на самом хуторе.
Тимка тоже болел малярией. Его только что перетрясло от выпитого самогона, настоянного на измельченной коре сирени. Тошнило, в голове стоял надоедливый шум. Тимка злился на то, что по распоряжению командира взвода Шпака ему пришлось находиться неотлучно при генерале. Нянчиться с больным стариком ему было вовсе не по душе. К тому же генерал сильно беспокоился за исход боя. Он то и дело посылал Тимку во двор — узнать, не приехал ли связной с донесением.
Тимка брел исполнять приказание, придерживаясь иногда руками за стену, чтоб не упасть от слабости.
Весть о разгроме армии Врангеля под Каховкой еще не дошла до штаба Алгина, и Тимка, зная о высадке десанта и его продвижении на Екатеринодар и Каневскую, не сомневался в скорой победе над большевиками.
Ему опротивело скитаться по плавням, прятаться в балках и по степным хуторам. И все же Тимка с затаенным страхом думал о том, близком теперь, дне, когда его отряд вступит в станицу. Ведь этот день будет последним днем для людей, судьба которых его заботит и волнует.
Он выходил во двор и подолгу прислушивался к стрельбе. Там, в нескольких верстах от хутора, дерутся его брат и отец с ее братом и другими недавними Тимкиными друзьями. Он пытался по звуку выстрелов определить, сломлено ли уже сопротивление гарнизона или еще нет. Но стрельба то замирала, то разгоралась с новой силой, и Тимка, облизнув сухие, потрескавшиеся от лихорадки губы, шел назад, к генералу.
…Гарнизонцев было значительно меньше, чем врангелевцев,
Обозленные продолжительным сидением в плавнях, врангелевцы, не ложась и не пользуясь прикрытиями, бросались в штыковые атаки. Спешенный Хмелем гарнизон медленно отступал к станице. Хмель не хотел пока вводить в бой резервную роту и, чтобы задержать яростный натиск и не дать обойти себя с флангов, сам переходил несколько раз в конные контратаки.
Комсомольско–партийная рота вступила в бой на рассвете третьего дня.
С винтовками наперевес, шли цепями молодые комсомольцы и коммунисты. Их вел седоусый ротный командир. Немного позади молодой парень в зеленой гимнастерке нес развернутое алое знамя.
«Нема Абрама, подывывся бы он на своих хлопцев!» — пожалел Хмель, но вот застрочили впереди пулеметы, и рота с коротким «ура» бросилась в штыки.
Семен Хмель поднялся во весь рост.
— Хло–о–о-оп–пцы–ы-ы, в атаку, за мно–о–о-ой! — он выхватил маузер, побежал вперед и тут только заметил, что позади роты шли две сестры милосердия в зеленых косынках и с зелеными нарукавными повязками с вышитыми на них красным шелком крестами. Хмель еще раз взглянул: да, он не ошибся, то были Наталка и Зинаида Дмитриевна. Он хотел крикнуть, выругать их за то, что они пошли в бой без его ведома, но времени не было.
Наступление комсомольско–партийной роты и гарнизона приостановило натиск конного резерва Гая. Весь день кипели упорные схватки, но к вечеру перевес сил противника все же сказался, и Хмель отступил.
Ночью при свете факелов наспех перевязывали раненых и отправляли их на подводах в станицу. Туда же везли и убитых.
Когда последний раненый был положен на подводу, Хмель отвел Зинаиду Дмитриевну в сторону и сказал:
— Забирайте Наталку и назад не возвращайтесь… Отступаем на линию окопов. Если понадобитесь, вызову из станицы.
Крепко пожав ей руку, он скрылся в темноте.
Утренняя заря застала гарнизон в окопах. Первым проснулся Бабич. Он спал на постланной бурке, рядом с Хмелем. Бабич осторожно, чтобы не разбудить товарища, поднялся, зевнул и пошел к ближайшим дворам, где стояли лошади его сотни. Но не успел пройти и сотни шагов, как из степи послышались выстрелы.
— Опять прут! — проворчал Бабич и повернул назад к окопам. Горнисты уже играли тревогу, и бойцы спешили занять свои места. Когда Бабич подошел к окопам, они уже ощетинились в сторону степи остальными остриями.
Хмель с биноклем в руках стоял возле пулеметчиков. Заметив Бабича, подозвал его к себе.
— Павло, бери половину своей сотни, сажай на коней и мотай по краю станицы.
— Боишься, чтобы не обошли?
— С самим Алгиным дело имеем… Что–то там у Андрея сейчас робится?..
— Не лучше нашего. Зря ты гонца к нему отправил. Помочь он нам не может, только душой болеть будет.
— Нет, Павло, надо было известить: може, что выдумает. Ежели нас Алгин разобьет, он им в тыл ударит.