Плавучий мост. Журнал поэзии. №2/2018
Шрифт:
в разлуке с тем, что с нею было мной.
А я бреду, безвольный раб природы,
смеются надо мной зауроподы
и юные училки у доски
весь день играют с ними в ручейки.
Где тут русское поле?
Спросил – не показывают.
Тут одни только станции, склады, пакгаузы,
переходы, бетонные доты, бараки,
гаражи, осторожные злые собаки.
Где же русское поле, еще не открытое?
Не еще одно
и не шахматной досочки новое поле,
а такое… да знаете сами, какое.
Это русское поле, где нас закопают,
непролазного снега сезонная память,
сквозь которую мы прорастем и растаем
между старым Китаем и градом Китаем.
Иван погиб за красоту,
за правду лег Саид.
Они лежат с землей во рту,
один другому говорит:
– Ну ладно мы, понятно – мы,
наш путь был прям и сжат,
но эти, скорбные умы,
какого шута здесь лежат?
Другой неспешно отвечал:
– Вот этот, у стены,
права грошовые качал,
и не стерпели пацаны.
Вон тот делиться не хотел,
а эту рак увел.
А трое рядышком, вон те,
всю ночь глушили метанол.
Одних убил Афганистан,
других взяла Чечня.
Моли же, чтоб я перестал,
ведь это, в общем-то, фигня.
– Но что ж примером не-фигни
послужит, милый побратим?
– А то, что мы с тобой одни
на этих грядках говорим.
Они безгласны, каждый нем,
был шумен, но утих.
И мы легли сюда затем,
чтоб тут беседовать за них.
Но с ними вместе в полный рост,
разъяв свои гроба,
мы прорастем во весь погост,
едва послышится труба.
этот рыцарь по нашему ветеран
гимнастерка пенсия костыли
он слагает сирвенты зовется бертран
и кривые монеты считает в пыли
этот ричард по-нашему помнит зиндан
выходя из квартиры твердит иншалла
и тяжелые кубки вздымает за дам
бычьи кости сметая к чертям со стола
девонширский шериф ноттингемский шериф
в золотистых камзолах и красных чулках
а в глазах у них мазари-шариф
головы отрезанные в руках
Пленочка мотается назад,
вот уже и мертвые встают.
Вот и за столом они сидят
и в бутылку беленькую льют.
Чудо происходит на глазах:
мимо им ни капли не пролить.
Чудо, а не слезы на глазах.
Слез не будет, лишь вода и спирт.
Вот идет по городу отец,
постепенно делаясь как сын,
и за маем высится апрель,
будто дом, восставший
Ад не без добрых людей, говорят.
Как же без них? Ведь совсем был бы ад.
Добрые люди гуляют в аду
гордо, свободно, у злых на виду.
Добрые люди придут на подмогу,
добрые люди покажут дорогу
к чанам, кальдерам с кипящей смолой.
Сгнившую ногу отрежут пилой.
Добрые люди помогут со справкой
и пособят с сигаретами, травкой.
В пекле и в пепле, в гное и смраде
добрые люди всегда при параде.
Брюки с иголочки, розы в петлице,
невозмутимые светлые лица.
В черной пещере, у мертвой реки —
всюду одни добряки, добряки.
Бывает, подумаешь – что за дела?
Я что тут, один – воплощение зла?
оужас ужасу не брат
хотя на слух они сродни
но слух обманный аппарат
он как болотные огни
оужас житель тех болот
имеет в них свою нору
с утра багульник соберет
и сдаст в аптеку ввечеру
чем в наши дни живет литва
вы спрашивали ономнясь
литву питает трын-трава
а той травы оужас князь
с транзистором по кличке вэф
обходит он свой малый лен
кукушкин лен и львиный зев
ему легко сдаются в плен
на стогнах сфагновых за днем
проходит день как белый слон
и ужас из-за темных крон
глядит завистливый как гном
до чего очевидно что все мы татары
мы выходим из тартара вверх по тропе
из мужского щитовника черного яра
треугольный паек прижимая к себе
очевидно что каждый из этих деревьев
безлошадных джигитов в зеленой парче
может запросто с места взлететь как нуреев
и сгореть как дасаев в небесном мяче
все ячейки простукав на глупом вокзале
мы отыщем одну потаенную дверь
и достанем колеса до самой казани
и войдем в них как лошади входят в идель
Направо арка, семь колонн
и храм неведомого бога,
а мимо клетчатый пижон
ведет коричневого дога –
того же, что он вел вчера,