Примечание: Салехард – последняя командировка Павла Васильева, и именно там, в лагерях заполярья, он мечтал окончить свои дни, сидя во внутренней тюрьме на Лубянке и глядя сквозь решетку на снег и снегирей:
«Снегири взлетают, красногруды. / Скоро, скоро на беду мою / Я увижу волчьи изумруды / В нелюдимом северном краю». Не пришлось. На волю передавали, что видели двадцатисемилетнего поэта, самого могучего из русских поэтов того времени, совсем седым, с выжженным папиросой следователя глазом и сломанным позвоночником, так что, по-видимому, в расстрельный подвал его пришлось тащить волоком. Сожжен в приспособленном под крематорий для «врагов народа» храме преподобного Серафима Саровского на территории нового кладбища Донского монастыря, пепел ссыпан в могилу невостребованных прахов.
Дорога на Старый Надым
Здесь шпалы облаками затеклиИ нет границы неба и земли —Одна лишь пустошь ягельного снаИ из пустого все не перельетВ порожнее курящегося льна,Круговращаясь, птичий перелет.За нитью нить слоится он, как бинт,Сновидцами, глядящими сквозь лед,Мытарств непроходимый
лабиринт.А наяву – под ношей облаков —Желтеет насыпь, ночь белым-бела,Нема, светла как девичий альков.Играет ключ в овраге, но оврагЗдесь, за полярным кругом, не таковКак все овраги всех материков,И полуночник, вглядываясь в ров,Не Бога видит в небе, а барак,Замерзшие могильники костров,Кукушкин лен, растущий абы как,Июльской тундры жиденький покров.Не до элегий как-то, не до саг.В бездонных, бесконвойных, неживыхПустотах на земле и в небесах,Где вьюга – вой собак сторожевых.Чертог Твой вижу, Спасе, Твой ковчег,В нем нары на крови, на нарах снег,Сквозь рваный свод сочится мерзлотаИ кверху дном кружит ГенисаретЛодчонку, чья коробочка пуста.А там, на дне, прозрачный на просвет,Спит мертвый, весь в телегах, Вифлеем,И кто-то под огнем, и глух и нем,Ест голову свою. И слеп, как крот,Молчит Гомер, воды набравши в рот,Ну, а другой – другой наоборот:– Все подпишу! И крутится фокстротПо всей Москве, не верящей слезам.Нарядное, с иголочки, метроВ потемках приоткрылось, как сезам,Но мед, мешаясь с кровью, по усамТечет, и всюду липко и мокро,Мочала на колу и там и сямПлывут по всем излучинам, осям,Сквозь требуху сияет рыбий жирИ звезды, звезды-смоквы, как инжир,Как град по перекресткам – скок-поскок.И пуля-дура, если не в висок,Летит тебе в затылок, пассажир.Что ты забыл здесь? Пей томатный сок,Иди сторонкой, дождь, идущий вкось.Все сгинули. Лишь лиственницы скрипНад быстриной, с обрыва. Или осьСкрипит земная? Что это за типТам шастает? Олень, должно быть, лось…Осетр и банка с паюсной икрой —Зачем тебе художества сииВ столовой раскуроченной? На койНам ворошить культурные слои,С печурок этих снег сбивать клюкой,Скворечник на поехавших столбахРазглядывать, вздыхая день-деньской?Все рухнуло. И мусор на столах.Мосты и рельсы – что тебе до них,Висящих сикось-накось на сопляхНезнамо где, как регулярный стих,Как чей, уже не помню, млечный шлях?Уходят в ягель доски-горбыли,Ивняк, белея, зиждется впотьмах,Заносит снег кобыльи корабли,Просевший грунт еще заразных ямИ вот уже ни неба, ни земли,Вот шпалы облаками затекли,Оставив на помин лицейский ямб.Но что нам эти косы, тот цветокИ тучки те жемчужные, старик?Сознанья угасающий потокСковало льдом. Уже не только вскрик —И всхлип немыслим. Канул в краснотал,По льду растекшись кровью, тот квартал,И только пустошь ягельного сна,Страна забвенья, призраков страна.Спит переименованный в НадымЭлизиум. Полярная луна,Сова ли коченеет по-над нимПрожектора ли выявился зракБельмом в ночи – не все ли нам равно?Но, может быть, и там веретено,За нитью за нить сучит себе во мрак,Скрипит как снег в предутреннем двореСкрипел когда-то? Может быть, и там,Как утром в ноябре ли, в декабреСквозь мерзлое рядно оконных рамСочится свет, пьет масло фитилекЛампадки, как сосет, синея, ледАрктический заморыш-василек?И длится, длится птичий перелет,Над прорвою быльем заросших ям,Где, как в потире хлеб Святых Даров,Мы, верно, пропитались будь здоровСияньем, что течет по всем осям.
Переход
Не помню, был ли сладок он, не помнюНи пепелищ родных и ни гробовОтеческих, но не было огромнейЛуны в окне общаги той, хоть что мнеЛуна и самый зябкий из углов,Какие согревали нас с тобою?Тебя уж нет. Снесен, небось, и тотБарак, но то безмолвье гробовоеСнегов и звезд нам было как исходВ масличный сад (картинка на обоях),Где солдатня и стража, всякий сброд,Трубящий рог и вытянутый ротИуды, что пришел для поцелуя…И в молоко стрела моя уйдет,Какую рифму здесь ни прицеплю я,К плащу, что желт и едок, словно йод,А если об огне, то аллилуйяВ сырых костях огонь Его поет.Созвучия точнее не пролью я,И вот он, дым отечества, плывет,Но сладок ли? Так от кровопотериСлабеешь и уже не разберешь,Открылись ли таинственные
двериИль попросту в беспамятство плывешь —Как этот дым – к селениям пропащимГде цепенел изгнанник-нищебродС волшебным фонарем своим ледащим.Скажи мне, ад – предел Его щедрот?Ответа нет. Но, кажется, обрящемМы там и этот сад и этот грот,И в лунном, зыбком, стылом, шелестящемМаслинами саду приобрететВсяк родину свою, а вместе с неюВсе будет нам желанней и яснееК земле обетованной переход.
Игорь Караулов
«Пришельцы из неведомой страны…»
Родился в 1966 г. в городе Москве, где проживает и по сей день. Окончил географический факультет МГУ. Работает переводчиком. Автор поэтических книг «Перепад напряжения» (2003), «Продавцы пряностей» (2006), «Упорство маньяка» (2010), «Конец ночи» (2017), «Ау-ау» (2018). Соавтор (вместе с Дмитрием Даниловым и Юрием Смирновым) сборника «Русские верлибры» (2019). Публиковался в журналах «Знамя», «Новый мир», «Волга», «Арион», «ШО», «Воздух», «Бельские просторы», «Плавучий мост», «Критическая масса» и др. Лауреат Григорьевской поэтической премии (2011), победитель Волошинского конкурса (поэзия; 2017). В последние годы выступал в качестве публициста в газете «Известия», «Литературной газете», на сайтах «Свободная пресса», «Русская iдея» и АПН.
«Царь небесный – злой, наверное…»
Царь небесный – злой, наверное, а царица не такая. Не сулит нам чаны серные, синим гневом закипая. Не её ль, царицы, юбки — шёлк, шуршащий по району, и на ветках две голубки это брови не её ли? Съешь на завтрак снежный хрящик, хоть на час, да будь ей мужем. Полезай в волшебный ящик, он доставит к ней на ужин.
«И в тот момент, когда ее не стало…»
И в тот момент, когда ее не стало, в лиловой шляпке или без, всем захотелось, чтоб она восстала и встала в ряд других чудес.Неважно, без штанов, в штанах ли —пусть смотрят, нечего скрывать.Чтоб слёзы сразу вермутом запахли,чтобы два раза не вставать.Из брекчии, обломков югендстиля,строительного мусора, стекла.Из перекошенных останков филистимлян,с которыми она вот тут легла.Так редко хочется, и хочется так мало:чтобы она воскресла, он воскреси стрекоза над ирисом леталав лиловой шляпке или без.
«лилипуты жили тихо…»
лилипуты жили тихозаселили всю странусобирали облепихусобирали бузинуобирали склон за склономжбаны вешали на тынлес ложился спать зелёнымпросыпался золотымбелизна за чернотоюа за той голубизнаэтой ночью будь со мноюв бочке ночи нету днаты мала а я малееумаляюсь с каждым днёмты тепла а я болеювот друг к другу и прильнёмбудь со мной пока дрезиныне прострочат полотнои рассвета чай бузинныйне зальёт глазное дно
«Не отрицай суму или тюрьму —…»
Не отрицай суму или тюрьму — так говорят в застолье, потому как Герасим не отрёкся от Муму, хотя и сам лишь ухал да мумукал.Свидетельствуют мыши и коты:он пренебрёг поставленной задачейза счастье глухоты и немоты,за счастье понимать язык собачий.Он запалил в имении пожари привязал к себе огромный камень.И этот камень, как воздушный шар,понёс его и пса над облаками.
«Сожги меня, как партбилет…»
Сожги меня, как партбилет, в стеклянной пепельнице дня. Пускай узнает белый свет, что всё, ты вышла из меня. И нету явного следа, помимо пепла, смех и грех, а язва тайного стыда — не напоказ и не для всех. Все видели, как я горел, никто не знал, как я восстал. Наивных зрителей гарем разложат в полночь по местам.Вот слесарь: завтра на завод.Вот: на работу медсестра.Вот дети снежных казановслепили: хватит, спать пора.Вот дыни в сетках понесли,и это значит: год долой.Сменились прозвища земли,остались только мы с тобой.Ты у меня на языке,язык мой кроны тормошит.А я где у тебя? в чулке?в подкладке лифчика зашит?
««Завтра день святого Валентина»…»
«Завтра день святого Валентина», говорит Людмиле Валентина, девушка из города Клинцы, все соседи были ей отцы. Валя в мать, а Люда не шалавка, на затылке чопорный пучок. Люда – фея сырного прилавка, а у Вали – свёкла да лучок. Всё на свете движется любовью: очередь к кассирше Фатиме, ад и рай, Москва и Подмосковье, и сердечко пишется в уме. Мужики с утра проходят мимо, в тот отдел, где водка и Джим Бим. Валентин, позор и гордость Рима, попросил не занимать за ним.