Поклон тебе, закрученный в кору каштанов парк:букварь пощёчин девичьих, талмуд любовных игр,нечёсаных кустарников велеречивый пари судорога ужаленных росой упругих икр.Я воздуху щербатому шлю поцелуй воздушный мойи травостой замучаю ладонью и стопой,и пусть я за лиманами, за странами, за годами,за камнепадом гибели – я всё равно с тобой,мой парк, дождём простроченный.По самой древней метрике ты мне – отец и мать.На луже у обочины ты пишешь ровным почерком,что этой ночью мне опять любимую искать…
2
Когда, от соринки грозы проморгавшись,мой сад обнажил разноцветные дёсныв улыбке, и гости, поднявшись с утра в шестьчасов, побросали прозрачные вёсла,которыми ночью гребли в сновиденьях,ты вышла, дымя дорогой папиросой,и те, кто сидели, вставали с сиденийи строились, как новобранцы, – по росту…
3
Тапёр,
надсаживая руки,вслепую гнёзда клавиш щупал:птенцов калеча, взмыли звуки,и он их сразу убаюкал.И, врассыпную бросив пальцы,погладил горностаи октав,мелодия неандертальцемзавыла, голову задрав.Китаец с куцею косицейгостям пакетики совал,а те, их взяв, давай коситься:вдруг он соседу больше дал.Когда ж бумагу развернуливсё содержимое – на зуб:и мигом съели поцелуи,что ночью выпали из губ.
Осень памяти отца
Жидкая осень и дымы солёной листвы.Дождь, повторяющий плавные складки эфира,скрыл между ними в морщинах земной красотыпытки осеннего мира.Плавится жизнь. Улетают старухи. Отецсгрыз до конца голубой леденец суицида,слюни да кровь (и не больше?) оставил беглецв памяти сына.То ему сухо и жарко в подземных котлах,то ему влажно и нежно в раю треугольном,то ему страшно в моих человеческих снах,страшно и больно.Больно то белым, то красным, то синим, потомбольно без цвета, и он верещит, как дитятя,или читает по-птичьи семнадцатый томнаших семейных проклятий.Вот он присел, точно мой неродившийся сын,в платье девчачьем, в резиновых ботах, касаясьпола ладошкой. Бросая ему мандарин,что ж я не плачу, как бешеный, а просыпаюсь?… а просыпаюсь, и инеем нежность лицомне покрывает, скорее всего – по привычке,ибо что звал я на этой планете отцом,мною вот только что было забыто вторично.
«Допустим, ты только что умер в прихожей…»
Допустим, ты только что умер в прихожей,и пыль от падения тела границлуча, что проник из-за шторы, не можетдостичь, но достигнет. Красиво, без птиц,за окнами воздух стоит удивлённый,захваченный взглядом твоим, что назадвернуться к тебе, отражённым от клёнав окне, не успеет, и всё-таки сжатим воздух, но это недолго продлится:твоё кареглазое зренье дрожатьбез тонкой почти золотой роговицысумеет четыре мгновения – ждатьосталось немного. Большая природаглядит на добычу свою. Говорю:не медли у входа, не медли у входа,не бойся – ты будешь сегодня в раю.И всем, кто остался, оттуда помочь тысумеешь, допустим, не голосом, нерукой и не знаком, и даже не почтой,которая ночью приходит во сне,но чем-нибудь сможешь – я знаю наверно…Ты всё-таки умер. И тайна твоямолчит над землёю да так откровенно,что жить начинает от страха земля:и звёзды шумят, как небесные травы,и вброд переходят своё молококормящие матери слева – направо,и детям за ними плывётся легко.
«Можно сказать: ты стоишь у окна…»
Можно сказать: ты стоишь у окнавсё нарастающей осени, еслитак остывают у птиц имена,что у вещей они даже исчезли,что начертанье кривых тополейветер согнул до такого курсива,что издевательство это, скорей,не безобразно, а даже красиво.Сызмала надрессированный тьмойдействовать взглядом особогоблеска,я наблюдаю тебя молодой,то есть не в фокусе, то есть не резко,то есть вовсю вечереет, покагусто клубится роскошная старость.Я бы сказал, что плывут облака,только для этого слов не осталось.Кто нас за локти разбудит с утра?Кто поцелует и нежно состарит?Ты некрасива, поскольку прекра —сна ни в одном – ни в зелёном,ни в карем.
«Кошка с длинными ресницами…»
Кошка с длинными ресницами.Синий лунный свет.Жизнь тем более случится,если нас здесь нет.Заскрипит в замёрзшей лужепрошлая трава,и никто не обнаружит,как шумит сова.Кошка умывает лапкамиузкое лицо,и блестит в углу под лавкойженское кольцо.У запруды стонет в водусом своих усов,он подводную погодупредсказать готов.Чересчур одновременнозамолчало всё.Лишь колодец постепеннопьёт своё питьё.Звёзд пшеничные предметыкое-как видны,потому что скорость светамедленнее тьмы.Не туман, а подходящийдля тумана дым,даже слишком настоящий,чтобы стать седым.И кусты стоят по поясв ледяной росе,и вдали грохочет поезд,где мы едем все.
Вдовцы
У мёртвых жён в карманах – только снег,и тот – из мелкорезаной бумаги.Их
взгляд, ещё шуршащий возле век,уже лишён бинокулярной влаги.Они теперь своим мужьям враги,хотя любимы этими мужьями.Им никогда не встать не с той ногив своей насквозь не оркестровой яме.Зато им – петь пластами рыжих глини супесью смеяться до упада,и, раскатав картонки тонких спин,на них скользить по чернозёму ада,где, сквозь себя просеивая грунт,навстречу к ним, движенья обнуляя,их дети нерождённые плывутсвоим неимоверным баттерфляем.Плывут на запоздалую войнурождения, где воды, пусть немного,но отойдут грунтовыми во тьму,ведь схватка мёртвых – это схватки бога.Что под землёю – тоже небеса,не столько очевидно, сколько важно.Там женщина уж если не оса,то птица в оперении бумажном.И мы верны, то днём, то по ночам,то воя в ванной после мастурбаций,подземным ласточкам и девочкам-грачам,суглинистым синичкам… Если вкратце:за то, что мы дышали без конца(пока их не было) налево и направо,они при встрече вырвут нам сердцаи улыбнутся, потому что правы.
«Вчера я подумал немного…»
Вчера я подумал немногои к мысли простейшей пришёл:в раю отдыхают от бога,поэтому там хорошо.От веры в него отдыхают,от зелени жизни земной,где ангелы, как вертухаи,всё время стоят за спиной.От ярости бога, от страха,от света божественной тьмы,от вспаханной похоти паха,от суммы сумы и тюрьмы.От ревности бога, от боли,от ста двадцати пяти граммотменно поваренной солидля незаживающих ранИ снова – от веры, от веры,от сладкой её пустоты,от ветхозаветной химеры,с которой химичат попы.От яблони в синей извёстке.От снега на тёмной сосне.От плотника с женской причёской,от плоти его на кресте.От «око за око», от шока,что эти стихи на столележат с позволения бога,убившего нас на земле.О, как он любил, спозаранкусклонившись над городом Ч.,зализывать кислую ранкуу птицы на правом плече…
«Смотрел TV…»
Смотрел TV. На фразе: «Форрест,беги…», – мне стало жутко, ведьтак за окошком хрустнул хворост,что это были пальцы ведьм.Они в свои играют игры,с сосны облизывая клей,чтоб та себе под ногти иглымогла вогнать… – ан нет ногтей,а есть твои сухие руки,уже артритные на треть,ты ими утром слой старухис лица пытаешься стереть.Все пары в старости неряхи,тем паче мы, когда вдвоёмлежим практически во прахеи поцелуем губы трём.А к четырём на кухне сумракнаступит на седую мышь,где ты, достав еду из сумок,не зажигая свет, сидишь.Скажи, с какого перепугаты застаёшь меня врасплохи, как ребенка, память в уголвсё время ставишь на горох:там я с ахматовской молодкой,стою, как будто под венцом,наполненный твардовской водкойи заболоцким холодцом;там ты у старой водокачкиревёшь, не открывая рот,пытаясь, стоя на карачках,назад произвести аборт.«Взамен любви, которой нету,ты нежность вымещал на мне…» —захочешь крикнуть ближе к лету,а вот осмелишься – к зиме,и отопительные трубыударят палками в набат,и за окном оскалит зубысебя жующий снегопад,и каждый с собственного края,спиной друг к другу, на кроватьмы ляжем, глаз не закрывая,чтоб смерть свою не проморгать.
Бродский в Норенской
В краю прозрачных деревень,где на плетнях висят не крынки,а не поймёшь какая хрень,да петухи, задрав закрылки,где происходит каждый деньв начале января, допустим(я повторюсь), такая хрень,что лучше мы её опустим.Там не природа, а фигня,и чёрт-те что, и сбоку бантик,там, если взглянешь на меня,увидишь: не по росту ватники счастья полные штаны.Там гимн страны под босса новагорланят бесы-шатуны,причём в трусах на босу ногу.В сугробах греются коты,орёт сосед: «Урою, стерву!»,и женщина его мечтыбежит с двумя детьми на ферму.Сейчас запахнет молоком —таким простым телячьим раем,и, не сглотнувши в горле ком,я удавлюсь за тем сараем.И характерно, что к утру,когда меня заметят, телокачнётся вправо на ветру,но так и не качнётся влево.Мне будет пухом чепуха,с которой ладили неплохогосподь при помощи грехаи сердце – с помощью порока.И я не сочиню мотив,прижавшись скулами к запястьям,за гениальность заплативдвойным предательством и счастьем.