Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.
Ещё непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в виде шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведёт прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.
– Со дня на день ждал твоего приезда, княже, - сообщил Чешко.
– Решил проверить, всё ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал
– Матюша - трудник!
– похвалил домоправителя князь.
Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:
– Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.
Юрий наклонил голову:
– Уведомлен о кончине брата.
– Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, - продолжил Чешко, - били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.
– Ах вот как?
– вскинул брови князь.
– Восхотели креститься, - присовокупил боярин.
– Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облёкся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными - Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещённых посажены вместе, как связанные союзом любви.
Хозяин дома разомлел от питий и яств.
– За мной покуда не шлют, и ладно.
Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошёл Борис Галицкий.
– Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл?
– Получив ответный кивок, дядька торопливее повёл речь: - Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце - застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасённым. Торжество из торжеств!
– Знаю, - не двинулся с места Юрий.
– У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра.
– И любопытства ради спросил: Владимир Андреич там?
Галицкий молча чесал в затылке.
– Садись, - пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: - Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.
– Я уж тебе не дядька, мой господин, - тихо пробормотал Борис.
– Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.
– Опять?
– насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с
– Не томи, Борис Васильич, скажи, - заторопил Галицкого Данило Чешко.
– Из-за пленных произошла ссора, - мрачно молвил Борис.
– Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!
Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:
– Что... какое? Где... там?
– За Москвой-рекой, на Болоте, - понуро сообщил Галицкий.
– Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа - неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»
Хозяин огласил терем криком:
– Матвей! Вели подать выходную одежду!
Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгорячённую голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чём причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побеждённого города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».
Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там - пир в разгаре. Софья - по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, - по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: всё также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:
– Здоров ли прибыл?
Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:
– Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?
Воцарилась тяжёлая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:
– Без ума сказано, без приличности.
Ему вторил Иван Всеволож:
– Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.
Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:
– Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.
Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:
– Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семёна, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным - казнитель, чужим - заступник. Не так ли?