Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский
Шрифт:
– Раздала всё имение своё, - продолжил Галицкий, - монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-мёду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое её житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.
– К чему ты это?
– К тому, -
– Матуньку?
– вскочил князь.
– Великую княгиню-мать, - встал и Галицкий.
– Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, - погляди!
– пальцы побиты.
Юрий не стал глядеть. Стоял немо.
– Вижу, - завершил Галицкий, - дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлёк нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож - мимо. А мы - в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, - похвастался Борис.
– Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подаёт из страха.
Князь устало положил дядьке руку на плечо.
– Поразвлёк ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Всё-таки сестра идёт замуж! Лягу с курами, встану с петухами.
– Что ж, петрушки тебе с укропом!
– пожелал на сон грядущий боярин.
– Вместо сосенки с ёлкой?
– не принял непривычную перемену Юрий.
– Петрушка приснится - пир, торжество, укроп - сила!
– пояснил бывший дядька и удалился.
Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.
Лёг. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, - пава, взглянет, - орлица, голос подаст, - свирель. В детстве не имел сил глаз от неё отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обёрнутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза - «осударыня-матушка», за глаза - «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?
Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами:
В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своём великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!
Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»... Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.
Кстати, Галицкий снова - рядом.
– Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!
– Тут полно куньих шапок, - растерялся всеведущий.
– У них по плечам - вышитые золотом петли.
– Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.
Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.
Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, ещё до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошёл, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:
– Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля - на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.
Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть её зятем, да государь-сын настоял, и вот - брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном...
Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов - один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведёт через чёрный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Чешком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все- таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Фёдором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» - воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.